Мы пошли.

Жила она и впрямь недалеко в пятиэтажной хрущовке.

– Вон мои окошки на первом этаже. Не горят. Спит, наверное.

– Че, мать, проветрилась? – раздалось из темноты от деревьев.

На свет, пошатываясь, вышел парень лет двадцати пяти. Точнее не сказать: лицо опухшее, помятое, чернота под глазами, выдающая больное сердце.

– Ой!

Я встал между ним и Манькой.

– Не боись, братан. Не трогаю я ее. Это она все по «белке» наговаривает. Как недопьет – ей все чудеса в решете мерещатся. Хорошо, сегодня ножик с собой не прихватила. Ступай, мать, домой, там не заперто.

Старуха упорхнула в подъезд.

– Закурить есть, братан?

Я протянул пачку «Примы». Мы присели на скамейку под деревьями. И я прослушал второй раз за ночь вариацию на заданную тему. Надо заметить, что эта разительно отличалась от первой.

– У нас ведь внешне славная семья была. До четырнадцати лет я жил с отцом и матерью. А лет с десяти стал понимать, что отец лямку тянет. Мать, она с каждым годом все истеричнее, как бы это точнее сказать, надрывнее была. То посуду беспричинно кромсать начнет, то слезы в голос, то на меня озвереет, кинется. И все отца денно и нощно пилит: не мужик ты, не стенка, нервы мне все истрепал, жизнь испортил. А сама поначалу по выходным, а потом и через день, к ночи заявляется, и запахом перегарным несет от нее. Вот с десяти лет стал я замечать, что она и дома, пока отец не видит, к шкафчику бельевому подскочит, пошерудит там, приложится к чекушке – и веселеет. На меня, несмышленыша, и внимания не обращала. Потом я уже и разговоры их ночные с отцом в спальне за стенкой стал различать. Однажды видел, как отец сидел за столом один и слезы по щекам у него ка-а-атятся. Долго так. Большие. К краешкам губ. Одна на подбородке зависла. А он сидит посреди кухни на табуретке, руки опустил и в одну точку в стену смотрит не мигая. Неловко мне стало, что подглядел… Последние годы только отец мной и занимался. По больницам водил, на секции, в кружки всякие. Он на заводе токарем высшего разряда работал. Еще на вечернем механическом учился. Мать ведь красивая в молодости была. Они на улице познакомились во время майской демонстрации и сразу сошлись. Мать в прокуратуре работала, на хорошем счету. Те, которые ее знали, до сих пор добрым словом вспоминают. Но вот затянула водка ее. Отец все просил: «Ну найди в себе силы, Машенька, давай закодируемся». А она: «Отстань, козел, и так мне жизнь испортил!» Вот он и отстал. Как-то раз пришли с отцом вечером домой в выходные с реки, а там, в большой комнате на разложенном диване, мать нагишом с каким-то ухарем нараспашку валяются. Оба пьяные в дым. Отец, ни слова не говоря, вывел меня на улицу, велел ждать. Потом собрал вещи свои, мои, и мы ушли с ним. Сначала жить стали в заводской общаге. А потом как-то быстро дали отцу однокомнатную. Ценный, видать, был работник. Мать тем временем из прокуратуры поперли за пьянство. Она даже остепенилась. Пришла к нам как-то трезвая, ухоженная. Давай, говорит отцу, сначала начнем. Отец не захотел. Да и к тому времени женщина у него появилась, тихая, аккуратная, бездетная, лет на пять моложе. Приходила к нам, убирала, стирала, готовила. Иногда оставалась на ночь. Но чаще отец к ней ездил. У нее тоже однокомнатная была. Они подали на обмен. Отец – простая душа! – все это поведал матери. У той глаза почернели. И в крик: «Жизнь мне загубил! Я ради тебя пить бросила! Ты меня предал! Изведу, убью!» Он ее вытолкал за дверь, а сам бледный, как мел. В стенку уперся рукой. Другой – за сердце. Испугался я до ужаса. Не знаю, что и делать. Отец шепчет: «Скорую вызывай и тетю Катю». Так его женщину звали. В общем, инфаркт тогда у отца первый случился. Мы к нему с тетей Катей каждый день ездили. А потом он месяца три или больше дома на «больничном» был. Так пока отец в больнице лежал, тетя Катя обмен провернула. И поселились мы все вместе в двухкомнатной, вот этой, где сейчас, – и он ткнул в сторону дома.

– Чего не спрашиваешь?

– О чем?

– Как мать здесь оказалась.

Я промолчал. Сам расскажет. Собеседник мой закурил еще одну и продолжил.

– Стали мы жить втроем. Хорошо, дружно. Отец с Катей друг на друга не нарадуются. Я крепнуть стал, здоровье наладилось. Только кто-то позавидовал или мать все же сглазила, но случился у отца второй инфаркт – и он из него не выкарабкался. Мне как раз восемнадцать стукнуло. Призвали в армию. Катя провожала грустная такая. Как сейчас помню, прижалась ко мне: «Возвращайся поскорее, сыночка. Одна я совсем». У меня сердце так и захолонуло: жалко ее до слез, и родная она такая стала в ту минуту. Короче, как мать. Помню, подумал тогда: «Вернусь, все для нее сделаю…» А ее через полгода не стало. Какие-то отморозки по весне, когда она домой с работы возвращалась, сумочку из рук вырвали, а саму оттолкнули. Она как-то неловко упала виском о бровку. И не стало моей тети Кати. Мне соседи в армию написали. Командиры отпускать не хотели: «Кто она тебе?» Потом, правда, замполит вмешался. Приехал я уже к Кате на могилку. Поправил крест деревянный, пообещал после армии памятник справить – и обратно на службу. Да неудачно. Послали нас как-то на стройку на объект для семей офицерского состава. Там мне крюком крановым по башке и прилетело. Раскроило крепко. Вставили пластинку и комиссовали. Вот пощупай, – он наклонил голову. Я ткнул пальцем, чтобы не обижать. – Чувствуешь? Вот так. Вернулся, значит, в одинокую квартиру. Пошел автослесарем по армейской специальности. Кате памятник справил, как обещал, оградку. А на душе все кошки скребут. И вот как-то раз возвращаюсь с работы, подходит ко мне синюха. Вид, как положено, замызганный, вокзальный: «Не поможешь рублем на хлебушек?» Как сказала, я ее сразу и признал. Приволок домой, отмыл, в оставшееся от Кати одел. Наутро она отошла, поняла все, на колени бухнулась, прощения стала просить. Она к тому времени и правда на вокзале да в подвалах жила, потому как и вещи все, и квартиру нашу трехкомнатную прокурорскую пропить умудрилась. Проплакали мы с ней на пару весь день. Согласилась она лечь на лечение. Закодировалась. На макаронку устроилась. Началась более-менее сносная жизнь. Жили без скандалов, истерик. За могилами отца и Кати вместе ухаживали. Характер, правда, у матери стал угрюмый, скрытный. Но это, говорят, у большинства бывших случается. Но не привилась хорошая жизнь к ней. Года три назад сорвалась. И покатило по новой. А потом и я к ней присоединился. С бабами у меня как-то все не клеится, все один. Да и башка все чаще болит. Недавно ходил в поликлинику, опухоль нашли. Дали направление в онкологию. Чувствую, недолго мне еще лямку тянуть. С кем мать останется? Кому она такая нужна? А с другой стороны, и слава богу, что от меня приплода не будет: должно же проклятие на ком-то кончится. Как иначе! Без проклятия здесь не обошлось. Кто-то из материных предков подкузьмил. Знать – бы кто. Да только теперь это ни к чему. Мать как-то по пьянке взвыла, что ее мать нагуляла от вертухая в Гулаге. Вот и получилась несуразица. Кто его знает? Мать сейчас всякую фигню сочинит, дорого не возьмет. Она уже давно в другом мире обитает. А ты вот, братан, смотрю образованный. Стишки, небось, сочиняешь. Рассказал бы мою историю, глядишь, и кому-то урок будет. Ну, че, расскажешь?