Нельзя переоценить, но нельзя и недооценить либеральные мнения. Дискуссии в частных домах или, скажем, на курортах, или все эти знаменитые московские кухонные салоны. Во многих критических ситуациях мнение отечественного либерального слоя оказывало на власть большее давление, чем даже мировая пресса.

Другими словами, можно сказать, что в период оттепели возникновение либерального слоя в советском обществе свидетельствовало о появлении признаков нормальной человеческой жизни».

Не стал бы искать взаимосвязь между докладом Хрущева «О культе личности», сделанным на партийном съезде в 1956 году и якобы ознаменовавшим начало освобождения от сталинизма, и первым спектаклем 22-летнего художника-постановщика Давида Боровского в Театре Леси Украинки. Будто бы доклад оказал огромное влияние на Давида, заставил его задуматься о прошлом и поставил «на путь к свободе и независимости» в настоящем. И будто бы повезло ему с началом так называемой оттепели.

Ничего подобного не было.

Несопоставимое с докладом влияние на Боровского оказали два приехавших в Киев мейерхольдовца – Леонид Викторович Варпаховский и Василий Федорович Федоров. Именно от них, из первых рук, молодой художник узнал не только о Мейерхольде, но и о жутких событиях в жизни страны. Рассказы Варпаховского и Федорова, даже сдержанные, всё в душе Боровского перевернули.

«В художественной школе, – рассказывал Давид, – нас учили только на передвижниках. Пока я не пришел в театр, я не имел представления ни о каких традициях европейского и русского конструктивизма, вообще о разнообразных “измах” XIX века. Однажды в конце 50-х я был в гостях у художников. Они были старше меня, а я был пацаном. Они стали между собой говорить, и до меня донеслась фамилия Мейерхольд. Они как раз говорили о том, что его реабилитировали. Я не знал тогда никакого Мейерхольда, но фамилия врезалась. Ну что это за фамилия? Возьмите телефонную книгу. Часто вы встретите там фамилию Мейерхольд? Есть в ней что-то завораживающее.

Я не стал переспрашивать о нем, но запомнил. А потом уже позже у нас в Русском театре появился прямой ученик Мейерхольда, его секретарь, отсидевший 17 лет в лагерях, – Леонид Варпаховский. Он перебрался в Киев из Тбилиси, куда его перетащил за собой его бывший солагерник по Магадану, знаменитейший художник-мирискусник Василий Шухаев. Варпаховский, конечно, хотел в Москву, но у него в паспорте стояла отметка “минус один” или “минус два”. То есть минус Москва и Ленинград. А в Киев он уже вполне легально приехал, мало того – привез с собой из Тбилиси Павла Луспекаева. И вот я с ним познакомился в 1956 году, и он рассказывал мне о Мейерхольде, с которым его познакомил пианист Лев Оборин. К тому же в Киеве был свой Мейерхольд – Лесь Курбас, тоже уничтоженный. И мне приходилось в Театре Ивана Франко работать с артистами разрушенного курбасовского театра “Березиль”. Иными словами, в провинции приобщиться к запрещенному прошлому было даже проще, чем в столице. Не было бы Варпаховского и Федорова, Петрицкого, Балабана и Меллера, я был бы другим. Они стали “моими университетами”».

На сцене театра «Эрмитаж» Михаил Левитин поставил спектакль, который он называет своим «самым любимым, самым главным» – программой театра, его манифестом: «Нищий, или Смерть Занда» по черновикам Юрия Карловича Олеши… Давид придумал комнату, которая состояла из трех частей, из абсолютно несопоставимых, несоединимых элементов. Это был павильон, состоящий из конструктивистской половины, из мхатовской половины и из витражей «Националя». Точь-в-точь комната Василия Федоровича Федорова.

Давид бывал у Федорова в Столешниковом переулке. В квартире одна комната. Высокая. С одним окном, темноватая и перегруженная, как он запомнил, «мебелью и бытом». Комната поделена горизонтально пополам дощатым помостом с лестницей. Наверху жила дочь Федорова. В своих воспоминаниях она вспомнила об очечнике, внутри которого было написано несколько фамилий: литературных, актерских и три театральных – Комиссаржевский, Станиславский и Мейерхольд. «Очечник-футляр, – вспоминал Давид, – из розовой пластмассы. Как мыльница. Я его много раз видел. Но только раз заметил, что внутри на крышке выгравированы три фамилии: Комиссаржевский, Станиславский, Мейерхольд…» Ответ Василия Федоровича на вопрос Давида «А зачем?» – «Чтобы не забыть»!..

Боровский приезжал к Федорову в Москву, чтобы обсудить спектакль, который затеяли в Театре имени Леси Украинки по пьесе «Соло на флейте», автор которой – Иван Микитенко, в сорокалетнем возрасте был объявлен «врагом народа» и уничтожен. Премьера состоялась 15 июня 1959 года.

«Василий Федорович, – вспоминал Боровский, – извлек откуда-то школьную тетрадку. В ней аккуратно были нарисованы, скорее начерчены, планировки картин пьесы. Кружки и квадратики обозначены буквами алфавита.

Ниже, в левом углу – пояснение: А – стол, Б – стул и т. д.

Зачем я приехал? Уже все придумано!

Федоров листал страницы тетрадки с режиссерским описанием всех персонажей пьесы: характера, одежды, обуви, цвета. Сколько героев, столько страниц. Тетрадка эта была частью экспликации (по-нынешнему – концепции) и предназначалась для художника.

Говоря о пьесе, Василий Федорович несколько раз произнес: «Условность».

Пьеса – условна. Характеры – условны. Театр – условный. Стало быть, и спектакль, который нам надлежит придумать…

Еще около часа он расспрашивал об особенностях нашей сцены, производственных цехах. Попросил рассказать и о себе. Договорились о следующей встрече в Киеве.

Время пришло прощаться.

Василий Федорович бросил жене, что решил прогуляться, и мы вышли на улицу. Я уже заметил, что Федоров абсолютно игнорировал разницу в возрасте. Обращение было равное, как с коллегой. А ведь я был для него никто. Молодой человек из Киева, как Лариосик из Житомира. Мне было чуть больше двадцати, а Федорову за шестьдесят!

По дороге он стал говорить о своем любимом художнике Матиссе и вдруг остановился: “А давайте сделаем декорацию по цвету – яичница с зеленым луком”. Я тоже остановился и как-то заморгал, а он продолжал развивать идею: “Сцена, как я понял, в вашем театре большая. Вот ее-то мы и разоденем… в белое, желтое и зеленое. Короче, в Матисса!”

Я притворился, что понял: “Давайте!”

Затем зашли в букинистическую лавку. В. Ф. покопался.

Купил маленькую книжечку. “Скульптор Шубин”. Надписал и подарил на память об этом дне. Вечером повез я в Киев школьную тетрадь и стал читать о русском скульпторе XVIII века».

В искусствоведческих кругах принято считать, будто Боровский сумел избежать давления советской педагогики и общепринятых в искусстве догм – таких, как заданные начальством установки, иерархические запреты и соблюдение строго очерченных границ.

Никаких элементов давления Давид Львович не избегал, потому что понятия не имел об их существовании и с первых своих театральных минут впитывал в себя знания, полученные от людей, подаренных судьбой.

Да и оттепель, стоит заметить, – период великих иллюзий, большей частью выдуманных, приправленных разрешенной дозой правды, которая едва просачивалась из приоткрытых на время шлюзов. Даже в кратком перечислении «оттепельных достижений» можно обнаружить: разгромы в ГДР и Венгрии; запрет – в том же Киеве – постановки «Дней Турбиных»; Берлинскую стену; подавление