Меня затрясло в ознобе. Столько отчаяния и пустоты было в этих забытых могилах, ощущение абсолютного забвения. А еще, возможно, любви, которая не нашла адресата, – ведь, я уверена, многих любили, ждали. Их развела смерть, она запутала их дороги. Я спросила подругу, зачем мы здесь.

Она ответила не сразу. Долго молчала, подбирая слова. Потом сказала: «Знаешь, кто по-настоящему свободен?» И она обвела глазами это бесконечное поле, переполненное скорбью. «Вот самые свободные люди на земле, – продолжила подруга. – Их смерть никому не принесла горя. Потому что для тех, кто их знал, они все еще живы».

– Это очень необычное наблюдение.

– Я не сразу поняла всю глубину ее замечания, списав на ее необычный характер. Но в связи с делом Питера Бергманна я все чаще вспоминаю ту поездку. И мне кажется теперь, что смерть, которая никого не делает несчастным, – это благословение. Говорят, что людей страшит смерть в одиночестве. Но нет… О, нет ничего страшнее, чем умирать рядом с теми, кто тебе дорог. Видеть отблеск вечной тьмы в их глазах, зная, что скоро ты простишься с ними навек.

– Вы думаете, что этот мужчина приехал сюда для того, чтобы умереть в одиночестве?

– Возможно. В древности умирающие уходили из племени, чтобы принять смерть без свидетелей. Возможно, наши предки больше знали об этом. И теперь, когда я думаю о том поле, то не вижу скорби, не вижу несчастных, одиноких. Я вижу место, где покоятся сотни свободных людей. Людей, которые умерли не в забвении, но в единстве со своей природой.

И если Питер Бергманн был одним из таких странников, искавших уединения в смерти, то я спрашиваю себя: хочу ли я даже ценой правды сделать несчастными тех, кто когда-то его любил?

Сьюзан вернулась домой в третьем часу ночи. Ее встретила тишина и мягкий свет в гостиной. Мать прилегла на диван, да, видимо, так и заснула. Она не шелохнулась, когда Сьюзан, разуваясь, уронила кроссовку. Не подняла голову, когда скрипнули две нижние, самые продавленные ступеньки на лестнице.

Сьюзан прислушалась. Киллиан на втором этаже тоже спит. По крайней мере, она на это надеялась. Прошла к его комнате, осторожно заглянула. Так и есть, разметался по кровати, уставший подросток, все как обычно, если не считать электронного браслета на ноге. Сердце Сьюзан сжалось от стыда и боли. Как и когда милый мальчик превратился в воина, идущего против всего мира? Что она упустила в его воспитании? Или слишком поздно пересеклись их пути?

Неужели она совершила ошибку, выбрав стратегию понимания, терпимости? Неужто нужно было держать его в ежовых рукавицах, следить за каждым шагом, лишить свободы и взять всю его жизнь под контроль? Она исходила из своих нужд в его возрасте. Сьюзан не потерпела бы подобного воспитания и решила, что и он тоже. Но кто знает, быть может, мальчиков воспитывают иначе? Даже спросить не у кого. Мама вырастила дочь, братьев у Сьюзан не было.

Она подошла к кровати сына и залюбовалась им. Рыжеватые волосы в сумраке комнаты казались отлитыми из меди, четко очерченный профиль заострился, Кил-лиану тоже непросто дался этот день. Нуждается ли он в ней? В участке на какую-то секунду в нем проснулся прежний мальчик, не стыдящийся собственных чувств к приемной матери, на мгновение он позволил себе душевный порыв, который согрел ей сердце. Почему он не может быть таким всегда?

Киллиан пошевелился, и Сьюзан поспешила выйти из комнаты, чтобы не потревожить его сон. Она разделась и легла в свою постель, не включая свет. Вместо покоя в голове зароились мысли, словно стая разъяренных ос, которые только и ждали того, чтобы вонзиться в нее. Эти мысли имели голос матери, хотя она спала внизу, – и даже если бы проснулась, вряд ли заговорила бы о чем-то подобном, но они давно научились общаться без слов. Сьюзан знала, Астор не нравится образ жизни дочери. Почти каждую ночь ее нет дома, сын предоставлен сам себе, на домашнее хозяйство нет времени. Все ее попытки выстроить подобие себя, женщину, у которой все под контролем, – с собственной дочерью терпели крах А самое главное – на горизонте ни одного мужчины.

«Это от того, что ты не умеешь кокетничать», – говорит ей мать. «Я умею, – возражала Сьюзан, – но не хочу, это разные вещи». – «А как, по-твоему, мужчина поймет, что он тебе интересен?» – «Если он будет мне интересен, я сама подойду к нему».

Холод ее постели был красноречивее слов – в ее жизни вдоволь того, что способно сделать женщину счастливой: интересная работа, сын, которому нужно родительское плечо, пара добрых знакомых, с которыми можно провести выходные, а теперь вот есть надежда, что ее когда-то любимое хобби – вязание крючком – снова займет часть ее жизни.

Какой длинный, изнуряющий день, но спать почему-то не хочется. Она включила прикроватный торшер. Нужно успокоить мысли. Взгляд упал на книжную полку. Четыре ряда книг, собранных за жизнь. Только любимые – те, к которым хочется возвращаться, перечитывать, вспоминать забытые цитаты. «Унесенные ветром» соседствуют с Конан Дойлом, «Мидлмарч» с Прустом, Диккенс и сестры Бронте, Бернард Шоу и Оскар Уайлд. Отдельная полка отведена под поэзию: Дермот Хили, О’Салливан, Айрис Мердок и жемчужина ее коллекции – Уильям Батлер Йейтс, пилигрим ирландского литературного возрождения. Человек, поднявший Ирландию из тьмы, когда она почти поглотила страну[7].

Первое издание сборника самых ярких новелл и стихотворений. Сьюзан аккуратно вытащила потрепанный экземпляр и стала перелистывать его впитавшие годы страницы. Вдохнула, ощущая, как пыль веков уносит ее к волшебным истокам, как падают ветхие скрепы, разделяющие оккультный мир с миром реальным. И на стыке – рожденный выше облаков – волшебный мир поэзии приглашает ее.

Она открыла на закладке.

«Водомерка», одно из ее любимых стихотворений. Даже внешне оно было безупречным. Веер слов, разложенных на бархатистой бумаге. Каждое слово несет очищающую негу – родниковая вода, капающая со страниц.

Горемычный герой, согбенный тревожными раздумьями о своем будущем, проходит путь, как любой из рожденных на этот свет. Как каждый из героев Йейтса, вынужденный в одиночку безропотно сражаться против судьбоносного рока, противостоять собственным и внешним демонам. Не потому ли она так любила его стихотворения? Не позволял ли великий поэт осознать, что она не одна на долгом пути мытарств и скитаний? И что на этом пути всегда можно оглянуться и обнаружить геройство, в себе ли, в других.

Это и есть ключ к душевному благополучию. Плыть по жизни, касаясь поверхности, подобно водомерке, которой не дано существовать ни под водой, ни на суше. Быть выше всего, быть на поверхности – значит видеть больше. Быть на поверхности – значит выжить.