и разруха. В квартире на Богословском замерзают чернила в чернильницах приятелей-поэтов, снег не тает на их одежде. Вокруг воцаряется мрак и хаос, кровопролитие становится нормой жизни. Есенин с ужасом понимает, что его мечтам об Инонии, революции духа не дано осуществиться… Из воспоминаний Анатолия Мариенгофа: «Мы с Есениным шли по Мясницкой. Число лошадиных трупов, сосчитанных ошалевшим глазом, раза в три превышало число кварталов от нашего Богословского до Красных ворот. Против Почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами. На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых глазницах. Курносый «ирисник», в коричневом котелке на белобрысой маленькой головенке, швырнул в них камнем. Вороны отмахнулись черным крылом и отругнулись карканьем. Вторую тушу глодала собака. Потрусивший мимо извозчик вытянул ее кнутом. Из дыры, над которой некогда был хвост, собака вытащила длинную и узкую, как отточенный карандаш, морду. Глаза у нее были недовольные, а белая морда окровавлена до ушей. Словно в красной полумаске. Собака стала вкусно облизываться. Всю обратную дорогу мы прошли молча. Падал снег… Все это я рассказал для того, чтобы вы внимательнее перечли есенинские «Кобыльи корабли» – замечательную поэму о «рваных животах кобыл с парусами черных воронов»; о «солнце, стынувшем, как лужа, которую напрудил мерин»; о «скачущей по полям стуже» и о «собаках, сосущих голодным ртом край зари». За «Кобыльи корабли» поэта обвиняли в «мелкобуржуазной оппозиционности». Когда Есенин читал это стихотворение с эстрады литературных кафе, богемная публика замирала. В 1926 году В. Ходасевич строки «Веслами отрубленных рук//Вы гребетесь в страну грядущего» назвал «горьким и ядовитым упреком» большевикам. Смелость этих строк восхищала О. Мандельштама.

Почтамт на Мясницкой

На фотографиях Главпочтамта на Мясницкой, сделанных в наши дни, вполне мирный антураж. Да только иногда перед глазами встает картина, описанная Мариенгофом…

Малая Бронная улица, дом 4

Плотно прилепился к левому боку Московского театра на Малой Бронной дом № 4, бывший доходный дом «Общества помощи нуждающимся студентам». Бывшее общежитие и столовая студентов МГУ. В октябре 1920 года довелось ему стать свидетелем скандального происшествия с поэтами Сергеем Есениным и Анатолием Мариенгофом. Их освистали! И кто? Студенты. Заявились в книжную лавку на Большой Никитской, «в обращении непринужденность и в словах препротивнейшая легкость» – чуяло недоброе сердце Мариенгофа, да Есенин уговорил пойти и выступить. Приятно – студенты! Пришли модные поэты на Малую Бронную, от вознаграждения отказались: студенты же… Вот как описывает дальнейшее Анатолий Мариенгоф: «На эстраду вышел Есенин. Улыбнулся, сузил веки и, по своей всегдашней манере, выставил вперед завораживающую руку. Она жила у него одной жизнью со стихом, как некий ритмический маятник с жизнью часового механизма. Начал: «Дождик мокрыми метлами чистит…» Что-то хихикнуло в конце зала.<…> Весь этот ящик, набитый синими воротничками и золотыми пуговицами, орал, вопил, свистел и грохотал ногами об пол. Есенин по-детски улыбнулся. Недоумевающе обвел вокруг распавшимися веками. Несколько секунд постоял молча и, переступив с ноги на ногу, стал отходить за рояль. Я впервые видел Есенина растерявшимся на эстраде. Видимо, уж очень неожидан был для него такой прием у студентов.<…> Есенин обернул ко мне белое лицо: «Толя, что это?» – «Ничего, Сережа. Студенты». А когда вышли на Бронную, к нам подбежала девушка. По ее пухлым щекам и по розовой вздернутой пуговичке, что сидела чуть ниже бровей, текли в три ручья слезы.<…>Девушке казалось, что прямо с Бронной мы отправимся к Москве-реке искать удобную прорубь». Этой милой девушкой была Аня Назарова, подруга Бениславской, студентка медицинского факультета 1-го МГУ. В ее воспоминаниях Есенин перед выступлением пытался объяснить аудитории, что такое «имажинизм». Потом начал читать «Сорокоуст». Вот такой казус…

Малая Бронная, дом 4

Стромынка, дом 7

Во второй половине 1919 года в компании прозаика Ивана Егоровича Вольнова Сергей Есенин навещал тяжело больного писателя Бориса Александровича Тимофеева, автора первого в русской литературе романа о мировой войне «Чаша скорбная». Из «Писательской коммуны» в Козицком переулке, где все трое проживали, Борису Александровичу, сотруднику Издательства ВЦИК, пришлось переехать в Дом призрения для неизлечимых больных, там он и скончается в 1920-м. Больница на Стромынке,7, построенная на средства промышленников-братьев Петра, Александра и Василия Бахрушиных в 1887 году, принимала на лечение лиц «всякого звания и состояния, преимущественно из недостаточных». Комплекс зданий из красного кирпича в псевдорусском стиле включал в себя и бесплатные квартиры для тяжелых больных. Вольнов и Есенин провели у Тимофеева два дня. Позже к ним присоединился Клим Буровий (Буревой) – Константин Сопляков, профессиональный революционер-эсер. Его вызвал в больницу письмом Иван Егорович Вольнов, чтобы познакомить с Есениным, «дорогим рязанским парнишкой», с которым всю ночь об искусстве у Тимофеева проговорили, не зная того, что Есенин и Буровий знакомы с 1915 года. 1919 год Сергей Есенин считал самым счастливым в своей жизни. Клим Буровий, описывая ту встречу на Стромынке, вспоминал, что речь шла о «молодом имажинизме» и есенинской теории «образной поэзии». По свидетельствам многих знакомых поэта, на эти две темы Есенин мог говорить взахлеб часами. В 1918 году он написал свою программную статью «Ключи Марии», грезил о создании собственной поэтической школы, был полон светлых ожиданий. А в январе, к тому же, была опубликована «Декларация» имажинистов: «Скончался младенец, горластый парень десяти лет от роду (родился в 1909 – умер в 1919), издох футуризм. <…>Не назад от футуризма, а через его труп вперед и вперед, левей и левей кличем мы». Вот так задорно начинался имажинизм! Поэт Сергей Городецкий вспоминал: «Из всех бесед, которые у меня были с ним в то время, из настойчивых напоминаний – «прочитай «Ключи Марии»» – у меня сложилось твердое мнение, что эту книгу он любил и считал для себя важной». Анатолий Мариенгоф писал о «Ключах Марии»: «У Есенина уже была своя классификация образов. Статические он называл заставками; динамические, движущиеся – корабельными, ставя вторые несравненно выше первых; говорил об орнаменте нашего алфавита, о символике образной в быту, о коньке на крыше крестьянского дома – увозящем, как телегу, избу в небо, об узоре на тканях, о зерне образа в загадках, пословицах и сегодняшней частушке». «Есенин говорил непонятно, но очень убедительно», – острил Вадим Шершеневич. Искусство, по Есенину, – это «строго высчитанная сумма». Со своей программной статьей поэт и вошел в группу имажинистов. Это годы спустя друзья-имажинисты предадут его, заявляя, что имажинистом-то он и не был никогда. Клим Буровий вспоминал эмоциональные