приступить к обычным хозяйственным делам. Проведя чистый понедельник в безделье, он в ночь отправился на мельницу, благо ветер разгулялся, как по заказу. Придя на мельницу, Василий, поздоровавшись с помольцами, спросил у Егора:

– По какому квитку в ковш засыпано?

– По тридцать четвертому. А у тебя какой? – поинтересовался кто-то из мужиков.

– Тридцать седьмой, скоро и моя очередь, – с чувством довольства ответил Василий Ефимович.

– Слушай-ка, Василий Ефимыч, уступи мне, пожалыста, свою очередь, у меня номер квитка сороковой, а ты скоро засыпать будешь. Так уступи, а то у меня дома ни мучинки нет, хлеб испечь не из чего, а у тебя, наверное, ждётся, – стал упрашивать Василия Семион Селиванов, подойдя к Василию вплотную.

– Что ж, можно и уступить, у меня в запасе пока есть пуда два муки-то, а ведь с большой-то семьёй, как у меня, запас надо большой иметь. Из уважения к старику и уступить можно, – так отозвался Василий на просьбу Семион.

Всю ночь ветер дул сильный и одного направления, мельница молола на оба постава. Мельник Егор то и дело входил в избёнку и объявлял дремлющим помольцам, кто следующий.

– Кто с тридцать седьмым номером.

– У меня он, но за меня пусть засыпает Семион, а я буду сороковым, – пояснил Егору Василий.

К утру смолол и Василий, придя домой, у него спросила Любовь Михайловна:

– Ну как, смолол, что ли?

– Смолол! – удовлетворительно сказал Василий, – пойду, запрягу, съезжу, привезу. Заодно уж надо и на дранку съездить, просо содрать, пшена надрать, – загадывая вперед, осведомил он жену.

– Ну да, съезди, а то пшено-то уж на исходе, в ларю осталось в полпуда только, это для семьи-то, как капля в море.

В среду, собираясь в кузницу, Василий, грузя на сани изуродованные санки, злобно ворча, брюзжал на помогавшего ему Миньку:

– Да ты поднимай выше, что ли! Что, как не своими руками действуешь! Исковеркать, изуродовать каждую вещь вы мастера, а где надо силу применить, так у вас силёнки мало.

Подъехав к кузнице, кузнец Фараон не стерпел, что осуждено не выговорить Василию:

– Уж не мог ты подождать со своими санками! Людям к весне плуги, бороны надо чинить, а он припёр санки.

– Да я уж тоже подумывал об этом, но ведь не устроенные санки в амбар не поставишь на все лето. С сынками-то нынче так, они, идолы, исковеркали их, а везти в починку мне пришлось, – за глаза, журя детей, Василий, зная сговорчивый нрав кузнеца и имея с ним дружеские отношения, настойчиво упрашивал кузнеца:

– Ты уж, Иван Иваныч, будь добр, окуй их мне, да покрепче, железные-то прутки ведь есть у тебя?

– Вот именно, что нет. Ну уж ладно, для тебя найду, устрою, – снисходительно пообещал кузнец.

– Ну вот и благодарствую, заодно вот и лемех к плугу оттяни и сделай его повострее, – добавил работы кузнецу Василий, подав в руки ему лемех.

Под стать хозяину дома, Василию Ефимовичу, и хозяйственно-бережливая хозяйка Любовь Михайловна. Недаром русские мудрые пословицы гласят: «Хозяйкою дом стоит!», «Муж крепок по жене, а жена по мужу», «Любовь да совет – в семье нужды нет!», «На что и клад, когда у хозяина с хозяйкой лад!», «Не столько радный хозяин в дом принесет, сколько неэкономная хозяйка рукавом растрясёт!», «У кого счастье поведется, у того и петух несется!».

В разговоре с бабами Любовь Михайловна говорила про себя:

– В семье живешь, как в котле кипишь, дело бают – семейный горшок всегда кипит, и день-деньской с самого раннего утра и до поздней ноченьки все на ногах и мечесся по дому, как белка в колесе, и все за делами. Опять же, правда говорится: хозяйкой дом правится. С такой большой семьёй одной пищи ненапасимо, печь истопи, а к субботе сколько белья к бане надо приготовить, сколько рубах, сколько портков перемыть да починить надо, и все через мои руки проходит. Да и дети-то, одни парнищи, на них ребенка нельзя оставить. Эти няньки ребенка или закачают, или закормят до смерти. Одна Манька мне замена растёт. Такая обуза на меня нарвалась, что не приведи Господи, а все же, хотя дети и больное место, а они же в утешенье! А неслушники, баловники, самовольники – не дай бог! Прямо-таки заполоскали меня: то каравай хлеба меж обедами исковырзакают, весь искрошут, как кошки исцарапают, то загуляются, обедать не дозовешься, то утиральник весь искрутят, то ведро чистое запогянют! И им хоть кол на голове теши, хоть отверни башку-то и отдай чертям на рукомойник, все равно не поймут и на своем поставят. Иной раз не вытерплю, проказника оттаскаю за волосы, а бить – ни одного не бивала, ответ перед богом за это мне не отдавать. Иной раз на семью такой едун нападёт, что не успеваешь из чулана им подтаскивать, с досады возьмёшь, да поворчишь на них: «Утробы ваши ненасытные, и когда вы только, ненажоры, напоритесь!» А они, не обращая внимания на мои упреки, только, как коровы, опыхиваются и просят, чтоб я же подала им пить, а сами для себя не почешутся. Из-за стола вылезут, задирая рубашки, показывают свои туго набитые брюха: «Мам, погляди-ка, как я наелся!» А на столе за обед надрызгают, как свиньи у корыта – еле сметёшь и сотрёшь. Наевшись, ребятишки вперегонки на улицу выбегают, там играют, бегают, дерутся, ревут, опять за сердце скребут. И живешь, как в геенной какой, без просветья! А каждого надо выкормить, вырастить, вылюдить, в число произвести и в люди вывести. Только бы уродов каких не было, а с ними только и гляди того, что сами над собой набедокурят. Восей, Васька кувырком скатился по лестнице из верхней избы до самого низу, от боли заорал, а мне вроде больнее его стало, вся перепугалась. Володька копейкой подавился, ладно она у нево с надворным вышла, а то бы и не знай, что получилось бы. Опять горе, вот как с ними, с детками-то.

– Да ищо больно у тебя мужик-то взыскательный, – включилась в разговор Анна Крестьянинова.

– Он взыскательный, строгий, но за то заботливый, а иной раз и поругает меня, так без этого в семье не обойдёшься, в семье жить, да не руганной быть – это, вроде, будет и не дело! Ни одна большая семья без скандала не проживёт, – оправдываясь, заключила Любовь Михайловна.

Весь этот день Василий, воспользовавшись ветряным днем, расчистивши на озере плешинку льда, подвевал овес, готовил его к севу. Поддевая деревянной лопатой овес, он высоко подбрасывал его вверх. Мякину ветер