глазок. Задержал дыхание. Мягко нажал на спуск. Раздался короткий щелчок, и комната озарилась ярким светом. На миг я застыл с бешено колотящимся сердцем, ожидая, что вспышка разбудит женщину. Но этого не произошло. Она не пошевелилась. Я взвел затвор. Приблизился к ней. Склонился над телом.

Я придавал ей позы, до которых только мог додуматься. Под конец я потерял всякую осторожность: крутил ее то так, то эдак, каждый раз возвращаясь к двери и нажимая на спуск. Я «отщелкал» все 24 кадра на пленке, и даже, учитывая запас, — все 28.

Разобрал фотоаппарат на кухне. Сразу перемотал пленку и вынул ее из бункера. Сложил свое хозяйство в пакет.

Я хотел зайти к ней. Взглянуть на нее в последний раз, ну, чмокнуть на прощание, что ли. Не стал. Я утратил к ней интерес. Молнией сверкнула мысль: а не ждет ли меня нечто подобное со всеми женщинами? Но вспомнил Лену Озерову и наш с ней любовный роман и успокоился. Просто все случилось столь спонтанно, что о чувствах не могло быть и речи.

Я оставил ее, спящую, в ее квартире. Я выполнил свое дело и, несмотря на гадливость, был доволен. Не имею представления, откуда во мне взялся этот пыл: моя извращенность, когда я фиксировал женщину в разных позах, достигла апогея. Может, у меня открылся еще один дар? Впрочем, всегда есть время над этим подумать, правда?

Глава 15

Ожидание неизвестности хуже самой неизвестности. Еще хуже, если ты знаешь, чего ждешь, но часы при этом растягиваются на долгие и долгие годы. Мне удалось отрешиться вчера: второй выходной я провел за тем, что вынудил себя проспать первую половину дня. Пока я добрался до дома ночью, алкоголь выветрился из моей головы (я очень быстро трезвею; заметил это еще в юности), а сон все не шел. Вот я и взял первую попавшуюся кассету, воткнул ее в свой видак и весь остаток ночи просидел возле телевизора, очень часто ловя себя на том, что бросаю взгляд на маленький столик рядом с диваном. На нем лежала пленка с отснятыми 24-мя кадрами, а учитывая запас, — 28-ми. Но, повторяю, мне удалось отрешиться днем. Когда я проснулся, то сходил в магазин, закупил продуктов. (В последнее время обнаруживаю, что расходы на продукты значительно превышают расходы на бытовые мелочи — положение не из приятных, даже учитывая тот факт, что не так давно нам повысили зарплату. Была там у Коновалова одна женщина, бухгалтер, очень привлекательная… впрочем, не стоит об этом.) Так вот, сходил я в магазин, а после этого занялся другими делами, так что, можно сказать, день прошел в заботах.

Уже ближе к обеду (которого у нас в салоне не было, помните, да?) на следующий день я едва не сожрал свои часы — до такой степени они меня достали своей механической медлительностью. Пленка лежала в кармане брюк — она прожигала материю, не давала спокойно сидеть, не оставляла возможности связно мыслить. Я «долбил» кадры дневных заказов, а сам все думал о своей пленке. Разумеется, я не мог проявить, а тем более отпечатать ее сейчас, в дневное время. В самый неподходящий момент сюда вползет Маринка со своим: «Ого! Ничего себе! Это твое? Сам снимал?» Естественно я отвечу, что это не мое, что друг попросил сделать для него под шумок. Но лучше всего ничего не говорить, а дождаться ночи и спокойно напечатать снимки.

Как это обычно бывает, перед уходом, уже после снятия кассы, Маринка стала тянуть резину. То у ней челка не в тему, то один глаз косит, то прыщ на подбородке. Я курил сигарету за сигаретой — курение помогало мне подавить приступы ярости и не выволочь ее за дверь. Закончила она тем, что пристала ко мне с расспросами о повышении зарплаты.

— Да откуда мне знать про твою зарплату? — взорвался я. — Спроси у Коновалова, при чем тут я!

— Не, ну просто, — затянула она. — Может, ты чего слышал?

— Ничего я не слышал. Последний раз разговор о зарплате заходил тогда, когда ее повышали операторам. Про вас ничего не было слышно.

— Вот, блин! — выразила Маринка свое сексуальное разочарование. — Денег совсем нет.

— И в чем проблема? — не понял я. — Думаешь, Коновалов сам к тебе прибежит: слышь, Марин, тебе денег не надо? На, бери! Соберитесь с Иринкой, насядьте на него. Он мужик неплохой, должен пойти навстречу.

— Эх! — Маринка вздохнула. Видно, ей ох как не хотелось затевать это — собираться с Ириной и наезжать на шефа, требуя надбавки. — Ладно. Поговорю с Иркой.

Она двинулась к выходу, и мне почему-то казалось, что делает она это как назло медленно. Когда она вышла, махнув мне на прощание рукой, я чуть ли не бегом кинулся к проявочной машине, прилепил пленку к «лидеру», запустил в бункер, нажал на «старт». Машина радужно загудела. Пока пленка проходила по «кишкам», я стоял рядом, прислушиваясь и что называется принюхиваясь к любым неожиданностям. Изредка я поглядывал на часы. До приезда Лени Ефремцева оставалось сорок пять минут. Я поразился. Я был убежден, что Маринка мытарила меня куда больше, а оказалось, всего лишь минут десять.

Пленка вышла. Я порывисто схватил ее, словно кто-то намеревался ее отобрать. Усевшись за принтер, я поймал в рамке первый кадр — тот, где женщина лежала на спине с широко разведенными ногами. На негативе ее тело было черным, как после ожогов, но вместе с тем я прекрасно различал все нюансы позы, которую сам же ей и придал. Я отпечатал пленку целиком и отрубил петлю. Я и не курил как обычно, когда ждал выхода ленты из машины. Пока резак выполнял свою задачу, я старался не глядеть на фотографии. Только когда все кадры оказались в сортировщике, я взял стопку и приблизил ее к глазам.

Да уж. Я постарался. Качество снимков было превосходным, а меняющиеся позы — верх совершенства! Несмотря на это, уже после пятой фотографии я начал испытывать странное чувство в животе. Женщина на кровати — она лежала с закрытыми глазами, ее лоснящееся лицо выглядело неестественно-отталкивающим. Она казалась мертвой. Она и была мертвецки пьяной, честно сказать, но ведь на снимках об этом не написано. Будь у меня один такой кадр, возможно, в моей душе и остались бы приятные впечатления. Но 28-кадровое однообразие вызвало во мне разочарование, что неуловимо и быстро переросло в тошноту.

Я выронил стопку на принтер и еле успел добежать до