жарю замоченный в уксусе шашлык. Готово! Перемещаемся из кухни в комнату.

– Молль, взрывай! – разрешает брат, и Молль зубами срывает крышку с портвейна.

Посередине комнаты, на скамейке, служащей столом, еще шкворчит на сковородке мясо, на другой остывают почти черные леденцы.

– Ну, давай! – поднимает чайную чашку с портвейном брат.

Чокаемся, заливаем.

– Ох, бля!

– Сука!

– Ёптыть!

Всех передергивает. Закусываем. Вижу, как Чин и Молль с плохими зубами просто глотают, не жуя. Выпитое стимулирует колеса, сразу вставляет. Расширяются и блестят зрачки, растягиваются в глупые ухмылочки рты. Взгляды блуждают по разрисованным стенам. Окружающие предметы приобретают эластичность пластилина и его матовую яркость. В фотографиях на стенах привычно зашевелились герои рок-н-ролла. Вот покачивает членом до колена черно-белый Игги Поп, вот корчат рожи «Секс Пистолз», а у Вишеза опять течет из порванной вены кровь. А рядом все вытягивается и выворачивается, как будто наизнанку, страшное лицо Петра Мамонова. Брат злобно хохочет своим мыслям, что-то говорит, плюясь вокруг сухими хлопьями слюны. А что говорит – непонятно. Мы глупо смеемся до слез неизвестно чему.

– Наливай! – рычит брат.

Морщась, пьем. Гудит и трясется черно-белый «Рекорд», контрастность, зашкаливая, густыми каплями падает с экрана на пол.

– Надо закрыть, заклеить окно! Да! Черной тканью! Сид, у нас есть черная ткань? Надо найти! Хотя бы бумагу! Но только черную! – говорит возбужденно брат, глядя в окно.

– Там и так, Свин, темно! – говорит Молль и ржет.

Чинарик тоже тихонько заливается смехом.

– Там ваши рожи! Морды там ваши! – кричит брат, и его лицо корежит от отвращения.

С трудом нашел замок, он уползал по двери от меня. Прошел, не смотря по сторонам, длинный коридор и заглянул в глазок.

– Кто? – спросил я, не веря своим глазам.

– Наташа.

– Обожди!

Вприпрыжку, смеясь и негодуя, добежал до комнаты.

– Брат, там Парализуха!

– Что?! – У брата чуть глаза не лопнули, и затряслась верхняя губа.

Несколько секунд он размышлял, играя желваками.

– О как! Сама! Тащи эту падаль сюда! – Он засмеялся и спрыгнул с кровати.

– Вовремя, вовремя! – заерзал, потирая руки, Молль.

Я вышел в коридор и впустил Парализуху.

– А Андрей дома? – спросила она, испуганно переступая порог.

– Дома, дома. Иди, – я слегка подтолкнул ее в спину.

Когда она зашла в комнату, мы все зло засмеялись. Внешний вид ее был нелеп: больничный халат размера на два больше ее тщедушного, почти детского тельца, из-под халата торчали тощие кривые ноги в детских коричневых колготах. Больничные тапочки Парализуха сняла в коридоре, и стали видны дырки на пятках и пальцах.

– Здравствуй, Андрей! – заискивающе улыбнулась она и сняла со своей куриной шеи рваный красный шарф.

– Здравствуй, Наташенька! – сказал очень ласково брат. – Как дела? Откуда ты к нам такая? – изображая сочувствие, он вытянул губы и картинно сложил руки, как для католической молитвы.

– Я из больницы сбежала, – лепетала Парализуха, униженно улыбаясь.

– Сука, тварь! – зашипел Молль, скрипя обломками зубов.

– Ну что ты, Саша! Как можно, смотри, Наташенька замерзла и голодная, наверное, – глумился брат. – Сид, налей Наташеньке вина. И мяса дай. Присаживайся, Наташенька.

Парализуха попыталась пройти от порога к кровати.

– Там садись, сука! – преградил ей дорогу Молль.

Она дернулась обратно к двери, взглянув умоляюще противно на брата.

– Садись там, Наташенька, на пол! – уже не кривляясь, сказал брат.

Я налил в кружку клизмовки и насадил на вилку кусок мяса из сковородки.

– Андрей, я хотела тебе все объяснить, – почти прошептала Парализуха.

– Заткнись, Наташа. Сид, не этого мяса, там на кухне в миске осталось. Вот его для Наташи принеси!

В игру вступил Чин, подойдя к Парализухе, он погладил ее по голове:

– Бедная На-та-ша!

– На помойке стало так чисто, ведь уехала ты! На-та-ша! Ха-ха! – вспомнил, смеясь, брат строчку из Мамонова.

Молль все не мог успокоиться, кривился от злобы:

– Свин, давай ее грохнем!

Брат улыбнулся и промолчал. Парализуха затряслась, по ее щекам потекли слезы. Я принес миску с остатками сырой собачатины. Брат подошел к стоящей на коленях Парализухе, сунул ей в руки кружку с портвейном.

– Пей! – приказал он и взял со скамейки кухонный нож.

– Я… Я не могу, – прошептала Наташа, давясь слезами.

– Пей, сука! – Чинарик схватил ее за грязные свалявшиеся волосы.

Парализуха тихо завыла и, давясь, выпила. Ее чуть не стошнило, но она сдержалась и сглотнула.

– Проблюешься – убью! – предупредил Молль.

– А теперь закуси! – процедил сквозь зубы брат и, подцепив сырой кусок мяса, ткнул им ей в губы.

Парализуху трясло, она хватала ртом воздух, из глаз ручьем текли слезы.

– Я не голодна, – еле слышно прошептала она.

– Жри, сука! – заорал Чин и ударил ее по голове.

Парализуха губами сняла с ножа кусок и попыталась его разжевать, еле справляясь с рвотными спазмами. Чинарик и Молль смеялись, брат же сморщился и отвернулся. На какой-то момент воцарилась тишина, слышно лишь было, как трутся зубы о жесткую, сырую плоть.

– Мне никак, – промямлила Парализуха.

– Не говори с набитым ртом – подавишься! – усмехнулся брат, поигрывая ножом в руках.

– Глотай, тварь! – крикнул Молль и влепил ей затрещину.

Она, вся трясясь, проглотила. Далось ей это ох как нелегко, ее выгнуло дугой, скрутило судорогой. Ей не хватало воздуха. Она позеленела, побледнели даже веснушки, обильно разбросанные по ее глупому лицу. Я подумал, что ее все-таки вырвет. Брат тоже сделал шаг назад. Но Парализуха справилась. Она вытерла слюни и отерла слезы. Кажется, она сама была немного довольна собой, даже улыбнулась.

– Может, еще? – ласково предложил брат.

– Нет, спасибо, Андрей, простите меня, я не виновата!

– Ах ты, гадина! – Молль вскочил с кресла и двинул ногой Наташе в живот.

Парализуха завопила и, упав набок, закрыла руками голову.

– Тихо, Молль, болван! Мать же дома! – остановил его брат.

– А не пора ли нам прогуляться с Наташей на чердак? – предложил он.

Молль злорадно ухмыльнулся.

– Я, кстати, тоже не пустой пришел! – Молль достал из внутренних карманов джинсовой куртки два тюбика «Момента».

Мы обрадовались.

– Пойдем, Наташа, там и поговорим, в чем ты там не виновата, – пригласил брат.

А она все-таки была виновата. Наташа получила свою кличку еще лет в двенадцать, после того как папаша-алкоголик изнасиловал ее в пьяном угаре, она стала как-то странно ходить, все время раскачиваясь и обняв себя руками. При малейшем резком взмахе чьей-либо руки ее начинало трясти, что очень веселило дворовых малолеток. Жила она в 114-м доме по Гражданскому проспекту. Двор этот был постоянной тусовкой гопников микрорайона. Все, начиная с пятнадцати лет, лишались девственности с Наташей Парализухой. Потом гопники чуть подросли, Наташа опустилась ниже. Теперь над ней просто издевались, заставляя делать