Не знаю, что я собиралась найти в этой посылке. Может, что-то, что я заказала на eBay и забыла об этом. Может, старые письма или что-нибудь ещё в этом роде от хозяина бывшей квартиры. Но не это. Их восемь. Мари о чём-то болтает, а я краем глаза смотрю на один из конвертов, и мой желудок вновь сводит, будто я на вершине американской горки.

Его почерк. Это его почерк. Теперь я знаю, что он пишет полушрифтом и что выводит букву «Е», как тройку, написанную в обратную сторону. Я провожу пальцем по почтовой марке из Франции. Подумать только, они пришли из Франции. Может быть, из Сен-Мало. Интересно, думаю я, похож ли он на Жана. Глотает ли букву «Х» в начале слов, как Жан: «’Орошо. ’Олодно».

– Всё-всё, я вас покину, – говорит Мари, отводя взгляд от камеры. – Моя очередь идти в душ. Было так приятно пообщаться, Эмми!

– И мне, – говорю я, отчаянно желая увидеть Лукаса по ту сторону экрана. Он ответит, что к чему. Он поможет, как он всегда помогал, унять страх и беспокойство, сжимающие мой желудок. И вот он наконец появляется, сияющий от чистоты, и вода стекает по его плечам.

– Привет, – он проводит рукой по волосам, бросает телефон на диван, и экран дрожит. – Извини, я мылся.

– Да всё нормально.

Лукас, не моргая, смотрит на меня.

– Эм, что стряслось?

Я смотрю на веер конвертов в моей руке, потом снова на Лукаса, который там, за океаном, и мне так хочется, чтобы он был рядом, в этой самой комнате.

– Мне сегодня пришла посылка, – пищу я, – и в ней… открытки. С днём рождения. С моим.

Лукас хмурит брови, напряжённо глядя в экран.

– Серьёзно? От кого?

– От моего отца.

Лукас реагирует не сразу. Смотрит на меня, застыв, как застыла я, когда распечатала первый конверт. Не двигаясь. Не дыша.

– Твоего… от-тца?

Я смотрю на открытки, разбросанные по моим коленям. Восемь. Восемь поздравительных открыток с яркими детскими картинками, восемь раскрытых конвертов. Одну из них я подношу к экрану телефона. На ней розовый слон, его хобот изогнут в цифру 2.

– Их восемь, Люк. А посылка подписана маминым почерком.

Лукас проводит рукой по лбу, чуть приоткрывает рот.

– Значит… блин, получается, они были у неё с самого начала?

– Не знаю.

– И она только теперь решила тебе их отдать? Зачем?

– Мне кажется, из-за того, что она мне сказала на фестивале. Её тон был таким резким, что я подумала: «Вдруг всё кончено. Вдруг она решила, что я хочу найти папу, потому что она мне больше не нужна».

Мои руки, мокрые и холодные, дрожат, горло сжимается, будто его сдавили. Я не в силах говорить. Я смотрю на свои колени, откуда на меня смотрит надпись «Доченька, тебе сегодня семь!» – и я вижу, как на видео, себя семилетнюю, обожающую кроликов, заколки и брелки для ключей. Она так отчаянно хотела увидеть отца, эта маленькая девочка. Она мечтала о нём, рисовала его, представляла мужчин, улыбнувшихся ей в супермаркете, на его месте.

– Блин, Эм, ну я… с тобой всё в порядке?

– Я не знаю, – только и могу выдавить я, и из глаз хлещут слёзы – так внезапно, что я не успеваю их предотвратить. – Она говорила, что он не знает обо мне, Люк. Всю мою жизнь она говорила, что он… Она… – Я прижимаю ко лбу ледяные ладони, обжигающие горячую кожу. Я пытаюсь что-то сказать, но Лукас кивает. Он всё понимает и так.

– Я знаю, – ласково говорит он. – Я знаю, Эмми.

Слёзы льются и льются, и я закрываю лицо руками. Я с трудом слышу голос Люка, хотя телефон лежит прямо передо мной, в складках одеяла – так сильно шумит кровь в ушах.

– Мне так жаль, Эм. Это очень больно. Но послушай, ведь это начало чего-то нового, правда? Теперь мы знаем, что твоей маме известно больше, чем она тебе рассказывала. Эм? Эм, всё хорошо?

Я поднимаю глаза и вижу родные серые глаза Лукаса, обеспокоенно сузившиеся. А потом вижу на заднем плане Мари в плотном халате цвета бургундского вина. Какое-то время мы трое глазеем друг на друга.

– Мне пора идти, – говорю я.

– Ты уверена?

Я киваю.

– Эмми, мне кажется, тебе нужно поговорить с мамой, – бормочет Лукас, и я киваю, уже занося палец над кнопкой отбоя.

– Всё будет хорошо. Я тебе напишу.

Я смотрю, как Лукас и Мари исчезают в темноте экрана, и сворачиваюсь калачиком на постели, прижав колени к подбородку. Тридцать лет ожиданий, часы поисков, ни к чему не приводящих, заходящих в тупик. Лукас прав. Значит, маме известно больше, чем она мне рассказывала. Значит, мой папа знал обо мне. Думал обо мне. Эти восемь открыток и восемь одинаковых писем внутри говорят, что мой папа любил меня. Любил меня.

– О, у меня идея, Эмми. Ложись.

– Что-о?

– Ну, ты всегда снимаешь сверху, а если ляжешь рядом со мной и снимешь с того же ракурса…

– Но разве песок не… мокрый?

Рози лежит, растопырившись на песке, у моих ног.

– Ну, немножко. Но разве ты не готова страдать ради искусства? Подумаешь, немного песка, если в итоге я буду выглядеть как Бетти Пейдж[16].

Я смотрю, как Рози элегантно потягивается, подражая звезде пятидесятых. На ней огромные очки, белый халатик стелется по песку, из-под него выглядывает розовое бикини.

– Ладно, – говорю я. – Но если Фокс обнаружит песок у меня на спине и заставит надеть чужую вонючую блузку, я тебе устрою.

Рози хохочет, её щёки в ямочках блестят от розовой, как жвачка, пудры.