Берет ее на руки. Зара вдыхает цветущие розы, какими он пахнет, когда завершает обряд омовения. Тогда натирают его, обнаженного, маслами, которые, в пестрых халатах, усатые, привозят купцы из далеких земель. В столовой он кормит ее пахлавою и сладким щербетом. Потом они вместе листают альбом, тяжелый да бархатный, с желтой застежкой, наверное, тоже из чистого золота.

— Смотри, моя девочка, вот твоя мама. Медовый наш месяц. Я ей говорил: «Для чего нам Дубай? Поедем в Париж или лучше в Италию!» Она заупрямилась: «Раз уж я вышла по страстной любви за тебя, мусульманина, то вера твоя и моей будет верой! Закрою себя до бровей, даже евнух, купающий нас, жен твоих, в водоемах, ни кос моих не разглядит, ни лица!» Аллахом клянусь: я такой не встречал. Поэтому сердце мое прикипело к тебе, и поэтому ты одна утешаешь меня в этой жизни…

Они, зачарованные, умиленные, листали альбом. За страницей страницу. Вот мама в каком-то старинном костюме: на шелковом платье с узорами кофта, на кофту наброшена то ли лисица, а то ли другое какое животное. Стоит, подпершись, каблучком своим красным уперлась в крылечко, и столько в ней удали! Такая размашистая красота во всей ее позе, в разлете бровей, в лукавой и кроткой славянской усмешке! А вот молодые в Дубае. На нем темно-синий халат из капрона, просвечивают аккуратные плавки, на маме купальник, закрытый, однако, тяжелою тканью, похожей на занавес в каком-нибудь самом столичном театре. Листают альбом до тех пор, пока, нежно погладив ее золотистый затылок, отец шепчет Заре:

— Ну, хватит. Беги. Нахраби скажи, что весьма недоволен я глупым и вздорным ее поведением. Еще посмотрю-посмотрю да уволю. Пускай тогда едет лимитчицей к русским, а мне не нужна никудышная нянька!

Теперь Катерина почти что всплакнула: отцовские руки и взгляд его добрых, всегда обращенных на доченьку глаз заставили сердце тревожно забиться. Она понимала, что нет такой силы, чтобы на минуту — на четверть минуты — увидеть отца и прижаться лицом к его мускулистой широкой груди, почувствовать снова ладони отцовские на влажных от солнца, усталых плечах.

— Прости меня, батюшка! — тихо сказала она, обращая глаза к небесам. — Прости меня, если ты не перенес разлуку со мною! Дождемся, Бог даст, той блаженной минуты, когда наши души, покинувши землю, узнают друг друга. А ты мне поверь: ни дня не прошло, чтобы я тебя, батюшка, не вспомнила и не заплакала сердцем…

Она промокнула оборкою платья тяжелые веки. Вдруг боль так ударила в низ живота, что от неожиданности Катерина присела на корточки и обхватила колени руками. Боль вроде притихла, но снова ударила. Тогда подползла она к теплым ногам Ефремушки и ухватилась за них. Ефремушка лег рядом с нею.

— Ефрем! — спросила она. — Я умру? А? Ефрем?

Он быстро захлопал ресницами. Наверное, сам испугался.

Вдруг над головами их, громко, ликуя, запел серебристый мальчишеский голос:

Голос набирал силу, и теперь стало казаться, что это поет вся земля вместе с небом, все птицы и звери, и все насекомые, ползущие к свету, и все пауки, все жгучие пчелы, все кроткие бабочки, румяные дети и все старики, которые сильно мешают живущим, поскольку давно уже съели свое, давно уже выпили и отплясали, а все еще требуют места под солнцем, все хочется им хлеба, меда, вина… И петь тоже хочется, очень петь хочется!

Да, пела земля, пело небо, а боль, разгрызшая ей весь живот, опустилась, и что-то горячее хлынуло в траву. И вдруг перед нею возникла Инесса. Она даже не удивилась. Инесса была ей всегда вместо матери. Наверное, это ее появление могло означать то, что Инесса, умершая, пришла к ней оттуда: помочь Катерине собраться в дорогу.

— Да я-то готова, — сказала она. — Ребеночка жаль. Не смогла я родить.

— Сейчас ты родишь, — прошептала Инесса. — Сейчас я тебе помогу, Катерина.

Она говорила тем самым чуть хриплым, как будто прокуренным голосом. И руки ее пахли так, как всегда: коричневым мылом, какое Инесса варила из свежей и сочной крапивы и очень горячих коровьих лепешек.

— Вставай, Катерина, — сказала Инесса. — Нельзя же все время лежать. Походи. Сестрица Варвара, подайте ей руку.

Откуда-то выскользнула, словно тень, закутанная во все белое женщина.

— Ходи, ходи, милая, — проговорила она с чуть заметным акцентом. — Дитя залежишь. Нужно двигаться, милая.

Опираясь на невесомую руку сестрицы Варвары, Катерина сделала несколько шагов, но, ойкнув от боли, опять села наземь.

— Он ищет свой путь, — объяснила Инесса. — Ему-то страшней, чем тебе. Там темно. Пойди-ка пробейся! Да все ведь один!

Инесса, наверное, ей объясняла, что сын ее ищет дорогу на волю. Пришло ему время покинуть тот рай, где пищей была материнская кровь, а воздухом жизни — дыхание матери.

В рукописном источнике этому трогательному и одновременно страшному моменту дано такое пояснение:

«Лоно матери — это море, великое и пространное, где вольно плавает дитя ее, не заботясь о том, быть или не быть буре, светить или погаснуть маяку. Как дождь и снег, которые нисходят с неба и туда не возвращаются больше, но напояют землю, чтобы не знала она жажды, так тело беременной женщины на протяжении всего отпущенного Господом срока напояет дитя ее животворными соками и не дает оборваться хрупкому существованию его. Но наступает великая минута, когда каждое из будущих существ должно проститься со своею матерью. Люди наивно полагают, что, оборвав пуповину, связывающую его с родительницей, человек переживает несказанную радость от первой встречи с той, которая девять месяцев носила его в своей утробе. Но наше скромное предположение есть то, что прощание с матерью куда горше их встречи, поскольку там, в темноте ее лона, царствовала абсолютная любовь и нерасторжимая близость. И когда повествуют нам о страданиях женщины, в муках отпускающей на свет дитя, о том, как рвутся ткани ее тела и хрустят выворачиваемые болью кости, мы просим не забывать о том, что испытывает ребенок, которого насильственно вырывают из мира, где был лишь покой и уют. Его выгоняют из этого мира еще нетерпимее, чем выгоняли Адама и Еву из светлого рая, и он начинает бояться и плакать. Он тычется так, как летучая мышь, которая прежде, чем вылететь сможет, изранит до крови убогие крылья. Но что-то им движет и не позволяет ему своевольничать. И мать, как ни странно, ему помогает. Хотя Катерина с той самой минуты, как только он в ней появился, боялась всего, что его ожидает, и страшно, до боли в груди своей, переживала угрозу того, что ребенка отнимут, сейчас она с ним заодно торопила минуту разлуки…»