Вот именно поэтому меня и нет в соцсетях. Слишком много жалких и колких комментариев, а также угроз, прикрываемых фразочками типа «Я лишь высказываю свое мнение, как того требует конституция нашей великой страны. Не нравится – не читай». Бла-бла-бла.

Меня охватывает неодолимое желание выбросить телефон Бейли и свой тоже, а потом пройти по улице, собрать у всех телефоны и тоже их выкинуть.

– Может, не надо было тебе ничего говорить, – произносит Бейли. Она покусывает ноготь и щурит глаза, в которых я замечаю слезы.

– Нет, я рада, что ты мне все рассказала.

В том смысле, что я, разумеется, отнюдь не счастлива, но я бы как-то все равно узнала бы. Так что, наверное, лучше всего, что мне об этом поведал добрейший человек на свете.

Я выключаю телефон, а потом и компьютер, чтобы больше не читать о себе, и говорю Бейли:

– Меня тошнит от всей этой писанины.

Бейли кивает в своей манере «всегда рада помочь». Я начинаю ходить туда-сюда по комнате – это означает, что я вот-вот начну говорить. Причем много.

– Прежде всего, здесь так много нового материала, который можно получить, исходя из факта, что у меня избыточный вес. Мы его получили, ребята. Идем дальше.

– Мы его получили, – отзывается Бейли, кивая, как ненормальная.

– И потом, «для толстухи она очень даже ничего себе». Что бы это значило? Почему я не могу всегда быть ничего себе? Я же не скажу: «О, Бейли Бишоп для худышки очень даже ничего себе». Я хочу сказать, что ты просто Бейли. И ты очень даже ничего себе.

– Спасибо. Ты тоже.

Но я знаю, что в отличие от Кэролайн и Кендры она не кривит душой.

– И что это за хрень насчет «жирная – значит шлюха»? – Бейли вздрагивает. – Извини. Чушь насчет «жирная – значит шлюха». Это что такое? Почему я автоматически становлюсь шлюхой? Какой это вообще имеет смысл?

– Никакого.

– Если бы каждый, кто высказался обо мне, провел бы столько же времени, не знаю, совершая добрые дела или занимаясь самосовершенствованием, представь, каким прекрасным стал бы мир.

– Совершенно прекрасным.

Я говорю и говорю, а Бейли выступает как группа поддержки, пока из меня не выходит весь пар. Я плюхаюсь на кровать и спрашиваю:

– Почему людей так волнует, что я такая полная?

Бейли не отвечает, просто берет меня за руку и не выпускает ее. Ей нет нужды отвечать, потому что ответа нет. Разве что только карликам – карликам внутри, в душе – не нравится, что ты такая крупная.

Джек

Я никогда раньше не мастерил робота, но я исполнен решимости. Смотрю пару видео на ютьюбе. Проглядываю парочку книг. Потом решаю, что сделаю самого лучшего робота «Лего» на свете.

На восьмой день рождения я попросил подарить мне молоток, набор отверток и бокорезы. Первый паяльник появился у меня в девять лет. Никто не знает, откуда у меня такая тяга к поделкам, разве что отец всегда слыл человеком рукастым, так что, возможно, это у меня от него. Я просто знаю, что с самых малых лет меня тянет соорудить что-то из ничего вроде того, как люди подсаживаются на йогу или морфий. Вот почему у нас на заднем дворе стоят духовка для выпечки пиццы и осмолочная машина, в гараже обосновалась баллиста, а на крыше установлена метеостанция. Когда я работаю, то вижу конечный результат как единое целое, прежде чем он начнет существовать, а я строю путь к нему. В повседневной жизни все происходит ровно наоборот.

Но теперь я вижу лишь куски, отдельные детали, прямо как в обычной жизни. Красные тут, синие там, белые, желтые, зеленые и черные – еще где-то. В какой-то момент я ложусь прямо на них, на холодный цементный пол. Это чертовски неудобно, но я говорю себе: «Ты не заслуживаешь удобства, урод».

Интересно, чем сейчас занимается Либби Страут. Надеюсь, она не думает ни обо мне, ни о сегодняшнем происшествии. Я отчего-то надеюсь, что она может думать о чем-то еще. Совершенно другом.

Я слышу, как по ступенькам подвала шуршат шаги, и появляется женщина. Сначала я вижу ее ноги, а потом все остальное. Полагаю, это мама, потому что какой еще женщине быть в доме, разве что папа решит притащить сюда Монику Чапмен? Я выискиваю приметы. Это Мама-с-Распущенными-Волосами. Широкий рот. Она явно темнокожая. Я пытаюсь выстроить путь к ее лицу, но даже после того, как обнаруживаю достаточно примет, чтобы сказать себе «да, это она», ее образ как-то не полностью складывается у меня внутри, не видится привычным. Я вдруг чувствую себя постаревшим и страшно усталым. Это очень выматывает, когда постоянно приходится выискивать любимых тобой людей.

– Нет нужды говорить, насколько я тобой недовольна. Или рассержена на тебя, – произносит она.

– Не надо. – Я гляжу на нее с пола.

– Будем надеяться, что они не решат выдвинуть против тебя обвинения. Ты можешь не видеть себя темнокожим и можешь думать, что люди не видят тебя темнокожим, но факт остается фактом: наше общество обращается с цветными подростками куда суровее, чем с остальными, и я не хочу, чтобы это преследовало тебя всю жизнь.

Мы оба молчим, пока я думаю о своем мрачном и беспросветном будущем. Она спрашивает:

– Чем занимаешься?

– Готовился соорудить робота «Лего» для нашего мелкого, но сейчас размышляю над тем, какой же я мерзавец.

– Это уже кое-что. И как ты думаешь улучшить свое поведение?

– А по-моему, не надо его улучшать, так ведь? Нужно после случившего сделать его хорошим в меру сил.

– Ты хочешь о чем-нибудь со мной поговорить? Может, хочешь что-нибудь рассказать?

– Не сегодня.

Может, вообще никогда. Звонит лежащий рядом со мной на полу телефон.

– Принимай звонок. Завтра все расскажешь. – Может быть. – Я все равно тебя люблю, – добавляет она.

– И я тебя тоже все равно люблю.

Либби

Когда Бейли уходит, на часах почти девять вечера. Я все никак не могу успокоиться, поэтому немного танцую, а потом решаю сделать уроки. Вываливаю содержимое рюкзачка на кровать и разбираюсь среди бумаг, тетрадей, ручек, оберток из-под жвачки – короче, всего, что я туда напихала, включая книжку «Мы живем в замке», с которой я не расстаюсь.

Под кучей моего барахла обнаруживается белый почтовый конверт.

Это что еще такое?

Я быстро вскрываю его и начинаю читать.

Я не гад, но собираюсь совершить нечто гадкое…

Сначала я думаю, что он все сочиняет. Снова перечитываю письмо. Потом еще раз.

Знаете, как легко поверить, что все это относится к тебе, особенно когда случается что-то плохое? Почему я? Почему мне все время не везет? Почему мир так жесток ко мне? Почему все меня ненавидят? Мама говаривала, что иногда это относится к другому человеку, а ты просто оказываешься рядом. То есть иногда другому человеку нужно получить урок или что-то испытать, хорошее или плохое, а ты вроде как «соучастник», наподобие актера второго плана в какой-то разыгрываемой сцене.