Я пытаюсь спросить об этом у папы, который сидит, прислонившись к трясущейся стене кузова, чуть подергивая головой, но глаза у него закрыты, а я не могу выговорить ни слова и внезапно думаю: «А что, если я никогда не смогу говорить?»

Папа открывает глаза и замечает, что я пристально на него гляжу, потом улыбается, но реагирует не очень быстро. Грудь сдавливает все сильнее и сильнее, и я не хочу ехать в этом грузовике. Мне хочется в свою кровать, в свою комнату, в свой дом. Я не желаю находиться здесь, в этом мире.

Мне хочется сказать: «Пожалуйста, отвези меня обратно в дом, если от него хоть что-то осталось». Но тут на меня накатывает какая-то волна, чувство спокойствия и умиротворения, и это она, моя мама. Я дышу реже, чтобы подольше задержать это ощущение, чтобы мама побыла со мной. Живи, живи, живи… Я изо всех сил напрягаю память, прежде чем наваливается темнота, и, погружаясь в нее, вспоминаю.

«Дочь Рапачини».

Беатриче.

Ее звали Беатриче.

Джек

14 лет

Когда я на следующий день возвращаюсь кажется из школы, у входа в тот дом стоит машина из охранного агентства, и сидящий за рулем охранник крепко спит. Я оглядываюсь по сторонам, нет ли кого вокруг, а потом захожу в дом.

От гостиной осталась лишь половина. Там стоит огромный диван, продавленный посередине, что делает его похожим на гамак. На полу валяется фотография в рамке, на ней мужчина, женщина и маленькая девочка. Лицо девочки видно не очень хорошо, но можно догадаться, что она смеется. На фотографии она вполне обычный ребенок.

Кухня – совершенно стандартная. Она почти не пострадала, разве что везде лежит тонкий слой пыли. Я сразу же шагаю к холодильнику, потому что не могу удержаться, мне очень хочется посмотреть, что там внутри. Ожидаю пира, достойного Генриха Восьмого, но вижу вполне обычные продукты: яйца, молоко, какую-то мясную гастрономию, сыр, низкокалорийные лимонады и соки. На дверце холодильника висит одинокий магнитик с надписью «ОГАЙО ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС».

Обхожу весь дом. Он меньше, чем наш, и мне недолго приходится искать ее спальню. Хотя часть передней стены и снесена, я не захожу туда, потому что это не очень прилично. Вместо этого я останавливаюсь на пороге. Стены – те, что уцелели, – оклеены бледно-лиловыми обоями, и на каждой из них – книжные полки от пола до потолка. Книги выглядят так, что вот-вот высыплются наружу и завалят всю комнату, а может, и весь дом.

Взгляд приковывает кровать, сделанная, кажется, на заказ. Она огромных размеров и занимает почти все пространство. Покоится она на металлическом – стальном? – основании, и рядом с ней – пара тапочек. Вот они-то и приковывают мой взгляд. На вид они маленькие, как на девочку – ровесницу Дасти. Повсюду разбросано постельное белье с узором из ромашек, словно по нему промчался смерч. На полу валяется подушка. Рядом с кроватью – стопка книг, и мне требуется пара секунд, чтобы разглядеть, что это шесть экземпляров одной и той же книги Ширли Джексон «Мы живем в замке», хотя переплеты у всех разные. Я думаю: «Она, наверное, обожает эту книжку».

Уходя, стараюсь ни к чему не прикасаться, кроме книжки Ширли Джексон и магнитика из Огайо, которые беру с собой. Почему – сам не знаю. Может, они приблизят меня к живущей здесь девчонке. На улице охранник по-прежнему спит, и я стучу по стеклу, чтобы его разбудить. Когда он опускает окно, я говорю:

– Не теряй бдительности, дружище. Похоже, все, что у них есть, – в этом доме, а они и так сполна натерпелись, чтобы оставлять его на разграбление.

Книжка и магнитик, конечно же, не считаются.

Я стучу в дверь к Маркусу и вхожу к нему в комнату. Стены у него завешаны плакатами – в основном с баскетболистами. На двери шкафа висит обруч. Долговязый парень с косматыми волосами сидит, скорчившись, на полу перед своим компьютером. Он режется в видеоигру – очередную стрелялку-взрывалку.

Я делаю то, что делаю обычно, – ищу признаки того, что это мой брат. Вытянутый подбородок, всклокоченные волосы, угрюмое выражение лица. Я выискиваю эти кусочки и складываю их вместе, потому что именно так узнаю́, что это он.

– Можно тебя спросить?

– Чего? – отзывается он, не отрываясь от экрана.

– Как ты так хорошо запоминаешь людей? Как ты их различаешь?

– Чего-чего?

– Возьмем Косоглазку.

– Ее зовут Патрис.

– Да все равно. Патрис. Как ты ее различаешь в толпе?

– Она моя подружка.

– Это я знаю.

– А ты знаешь, что она со мной сделает, если я не смогу различить ее в толпе?

– Да, но что в ней такого, что говорит тебе, – это именно она?

Он ставит игру на паузу. Долго и пристально глядит на меня, похоже, целую минуту.

– Я просто смотрю на нее. Просто знаю. Да что с тобой такое? Ты что, спятил?

Я перевожу взгляд на стены, увешанные изображениями баскетболистов. Мне хочется спросить, сможет ли он их различить без номеров на майках или фамилий на спинах. Когда я снова смотрю на него, он по-прежнему таращится на меня, только черты его лица изменились так, что передо мной совершенно новый человек. Я говорю:

– Не бери в голову. Это я так – прикалываюсь.

Возвращаюсь в свою комнату, достаю старую общую тетрадь, которую прячу в ящике, и начинаю ее перелистывать. В ней я расписываю свои поделочные проекты, зарисовываю их, составляю планы. Но среди «озарений», набросков, схем и списков необходимых материалов и деталей встречаются заметки наподобие таких:

И так через несколько страниц, запись за записью. Ничего шокирующего или тревожного, пока не начнешь сводить их воедино. Когда я их сейчас перечитываю, то испытываю ощущение, накрывающее меня, словно одеялом, но не теплым и уютно обволакивающим. Скорее плотным и колючим одеялом, которое набрасывают на голову, прежде чем засунуть тебя в багажник машины.

Со мной что-то не так.

Мне кажется, что в целом мире меня поняла бы только эта девчонка. Остаток вечера я сижу и думаю: «Надеюсь, она выкарабкается». И хотя в новостях соблюдают закон о вторжении в ее личную жизнь и все, что я знаю, – это ее фамилию, я пишу ей об этом письмо, вкладываю его в ее любимую книгу и вхожу в Интернет, чтобы разыскать почтовый адрес местной больницы.

Либби

13 лет

Доктор Уайсс высокий и худой – похоже, он не смог бы набрать вес, даже если бы попытался. Его беспокоит то, что я пытаюсь покончить с собой. Я говорю ему: