Возможно, просто возможно, что весь этот кошмар в большей степени относится к Джеку Масселину, чем ко мне. Может, все это случилось для того, чтобы преподать ему урок, как следует обращаться с другими людьми.

Какое-то время я сижу и размышляю над этим. Именно так поступала мама – смотрела на вещи со всех сторон. Она считала, что жизненные ситуации и людей никогда нельзя рассматривать в черно-белом свете.

Десять минут спустя я прочитываю все, что могу разыскать о прозопагнозии, и это приводит меня к таким знаменитостям, как художник по имени Чак Клоуз, невролог и писатель Оливер Сакс и актер Брэд Питт. Если верить Интернету, все они не могут различать лица. Подумать только – Брэд Питт.

А если бы никто в мире не мог различать лица?

Если бы все страдали прозопагнозией, то у невзрачных и ничем не выделяющихся людей появилась бы надежда. Никто бы никогда бы не сказал «ты слишком хорошенькая, чтобы быть толстой» или «для толстухи она вполне ничего себе», потому что внешность перестала бы иметь значение. Стало бы людям не все равно, слишком ты толстая или слишком тощая? Дылда или коротышка? Может, да. Может, нет. Но это стало бы шагом в правильном направлении.

В тренировочно-реабилитационном лагере нам приходилось пытаться влезать в шкуру других людей, прямо как Аттикус однажды сказал Глазастику: «Человека по-настоящему узнаешь только тогда, когда посмотришь на мир его глазами… Когда влезешь в его шкуру и походишь в ней…» Но «шкура» – это все равно нечто поразительное. В свое время я весила вдвое больше, чем теперь – в два раза больше, – и «шкура» моя как обтягивала меня тогда, так и сегодня обтягивает. Очень странно.

Я пытаюсь влезть в шкуру Джека Масселина и представить, что он видит, глядя на меня. Я выгляжу по-своему как-то иначе, чем остальные? Или же я с ними сливаюсь? Потом я воображаю, что страдаю неспособностью различать лица. Как бы тогда выглядел окружающий мир?

Я открываю новый документ и пишу:

Джек

По телефону Кам говорит мне:

– Жаль, что ты всего этого не видел. Особенно ее физиономию, когда ты бросился на нее, вцепился и не отпускал.

Я выдавливаю из себя вялый смешок, и звук получается такой, как будто меня душат.

– Да, брат, уж наверняка она была ошарашена.

– Да она обалдела, совсем как та телка в «Психо», когда Норман Бейтс заходит к ней в душ. А что директриса сказала?

– Ой, она, зараза, чуть не до потолка прыгала. Общественные работы плюс психолог. Несколько недель.

– Вот влип.

– И не говори.

– Но оно того стоило.

– Молчи лучше – тебе-то вкалывать не придется.

Он снова смеется:

– Вот погоди, тебе полегчает. – Чудесно. – Помнишь девчонку, которую пару лет назад буквально вырезали из ее дома?

– Помню, и что?

– Так это она.

– Кто – она?

– Либби Страут. В которую ты вцепился.

У меня такое чувство, как будто мне снова врезали по зубам.

– Ты уверен? – Я стараюсь говорить таким тоном, словно мне на это совершенно наплевать, но вот в чем штука – мне не наплевать. Мне настолько не наплевать, что, кажется, я вот-вот сблюю на все эти детали от робота.

– Да уверен, уверен, – снова смеется он.

Я опять отвечаю придушенным смешком, только на этот раз он звучит еще хуже.

– Что-то мне голос твой не нравится, брат.

– Похоже, она разбила мне сердце.

– Так значит, ты ее помнишь?

– Да, помню.

Вся округа спит. Я вылезаю из окна и оказываюсь на дереве, которое служит лестницей на крышу. Карабкаюсь по нему, пока не достигаю цели, а потом иду к другому краю, что у водостока. Моя метеостанция притулилась у дымовой трубы, потрепанная и завалившаяся на бок. Когда мне было шесть лет, я упал с крыши и разбил себе голову. Машинально поднимаю руку и нащупываю шрам.

Поглаживая его пальцами, пристально смотрю на противоположную сторону улицы. Если постоять подольше и вглядеться повнимательнее, то можно увидеть зияющую дыру на том месте, где когда-то стояла фасадная стена ее дома.

Джек

14 лет

Мне снится, что вся улица горит. И тут я просыпаюсь от воя сирен. Лежу смирно и слушаю, как они приближаются к дому. Здесь темно, хоть глаз выколи, но потолок вдруг озаряется красными вспышками, и сирены останавливаются и смолкают. Я выскакиваю из постели и начинаю вытаскивать вещи из шкафа, снимать книги с полки, прежде чем даже понимаю, что же происходит.

Вылетев из своей комнаты, спотыкаюсь и растягиваюсь в коридоре, где слышу голос, но не вижу отца, который говорит из дальнего угла спальни:

– Это не у нас. Иди спать.

Но сон был настолько ярким, что я еще не отделался от него, поэтому продолжаю двигаться к двери. Меня обдает холодным воздухом, но ничем таким не пахнет. Ни огня, ни дыма. Я продолжаю прижимать к себе все, что успел схватить: дедушкины часы, садок, пачку бейсбольных карточек, зарядку для телефона (но без него самого). Куртку я, конечно же, прихватить забыл.

Что-то случилось в доме напротив. Вдоль него выстроились пожарные машины, «Скорая помощь» и два полицейских автомобиля. Я думаю, что там, наверное, какие-нибудь наркобароны, лаборатория по производству наркоты, а может, даже террорист. По-моему, было бы здорово, если бы у нас на улице оказался террорист, потому что городок Амос, штат Индиана, – ужасно скучное место.

– Чей это дом? – слышится сзади мамин голос.

– Стром, Штейн… – Это уже папа.

– Страут, – подсказывает Маркус, которому двенадцать лет, почти тринадцать, и который знает все.

Я опережаю его:

– Страуты съехали оттуда давным-давно.

И с тех пор дом стоит пустым. Никогда не видно ни входящих туда, ни выходящих оттуда.

– Нет, не съехали, – встревает мой семилетний брат Дасти, прыгая на одной ноге. – Мы с Тамсом на прошлой неделе ходили туда и заглядывали в окна.

– Дасти, – укоризненно качает головой мама.

– А что? Мы хотели посмотреть на толстую девчонку.

– Не надо говорить «толстую». Это невежливо.