– Если бы я хотела совершить самоубийство, есть более быстрые способы это сделать.

Он стоит рядом с моей больничной койкой, скрестив руки на груди. Выражение его лица определить нелегко, поскольку он умудряется одновременно и хмуриться, и улыбаться.

– Твой отец говорит, что ты шесть месяцев была буквально прикована к дому.

– Это зависит от того, откуда начинать отсчет. Пять месяцев и двадцать четыре дня я была слишком тучной, чтобы протиснуться в дверь. Но в школе я последний раз была два года назад.

– Нам необходимо понять два важных момента: почему у тебя случился этот приступ паники и почему ты набрала вес. Вот на это нам надо направить наши усилия. Это процесс долгий, и он займет много времени, но мы намерены снова сделать тебя здоровым человеком.

Я гляжу на отца, сидящего в кресле напротив меня. Он, как и я, знает ответы на эти вопросы. Причины случившегося – в резком изменении моей жизни, когда мне было десять лет. В травле, издевательствах и страхе. Чудовищном страхе перед всем, но прежде всего – страхе смерти. Внезапной, неожиданной смерти. Они также в моем ужасе перед жизнью. Этой огромной пустоте в груди. В том, что касаешься лица или тела и ничего не чувствуешь. Вот почему я оставалась дома. Вот почему стала есть. И вот почему оказалась здесь. Но все это вовсе не значит, что я хочу умереть.

За день до выписки из больницы сестра приносит мне бандероль без обратного адреса. Почти все остальные посылают мне письма, а не посылки, и именно по этой причине я распечатываю бандероль. А также оттого, что здесь нет папы, который отобрал бы ее у меня, прежде чем я смогла бы взять ее в руки.

Внутри оказывается написанная от руки записка без имени или подписи плюс моя любимая книжка. На самом деле это один из моих экземпляров книги с моими инициалами на обложке и многочисленными пометками внутри.

«Мне казалось, что тебе, наверное, захочется ее получить. – В отличие от других писем, это довольно приятное. – Хочу, чтобы ты знала: я за тебя болею». Впервые за долгое время я касаюсь своей кожи и что-то чувствую.

Когда приезжает Рейчел Мендес – моя домашняя учительница и сиделка, – я откладываю книгу и говорю ей то, что хотела сказать, но никто и слушать не желал. Я выискиваю одну из новостных статей на своем новом телефоне, первом телефоне, который купил отец, чтобы я могла ему позвонить, если мне что-то понадобится.

Я увеличиваю свою фотографию, сделанную в тот день, когда меня вызволяли из нашего дома.

– Эта девушка, – говорю я Рейчел, – совсем не похожа на меня. Она – не та, кто я есть на самом деле.

У меня такое чувство, что Рейчел это поймет, поскольку она в старших классах притворялась, что у нее традиционная сексуальная ориентация, хотя уже в восьмом классе поняла про себя, что является лесбиянкой.

– Это не я, – снова повторяю я.

Ее глаза вспыхивают от радости.

– Прекрасно. Давай посмотрим, сможем ли мы найти настоящую.

Либби

Перед первым уроком, когда я открываю свой шкафчик, оттуда вылетает какой-то предмет и приземляется прямо мне на ботинок. Это листок бумаги, сложенный втрое. Некоторое время я просто молча пялюсь на него, поскольку по собственному опыту знаю: листы бумаги, сложенные подобным образом, как правило, не сулят ничего хорошего.

Наконец, я поднимаю его и разворачиваю внутри шкафчика, чтобы никто не видел.

Это статья из Интернета, а вот и я на размытом снимке в тот момент, когда сотрудники службы спасения катят меня по лужайке перед домом.

С другой стороны еще одна фотография, на которой крупным планом изображено мое лицо. Она сделана вчера в нашей столовой. Рядом с фото кто-то написал: «Поздравляем! По всеобщему голосованию ты теперь – самая толстая девочка-подросток в нашей школе!»

Я закрываю дверцу шкафчика и прижимаюсь лбом к холодному металлу, поскольку испытываю одновременно и жар, и головокружение, а все начинается именно таким образом. Может быть, она чувствовала то же самое, когда приехала в тот день в больницу? Может быть, для нее все тоже начиналось именно так?

Я чувствую облегчение лишь на секунду, а потом металл разогревается еще сильнее, чем моя кожа, и я пугаюсь, что могу теперь обжечься. Я сосредотачиваюсь на том, чтобы поднять голову, пока она не принимает обычное вертикальное положение. При этом сам коридор накреняется. Тогда я открываю дверцу шкафчика и концентрирую внимание на крючке для верхней одежды, на своих книгах, на этом маленьком уголке моей вселенной. И начинаю глубоко дышать.

На первом уроке Мик из Копенгагена о чем-то заговаривает со мной, но я слишком занята и не слушаю его. Я пишу заявление о том, что хочу уйти из школы.

Зачеркиваю последние слова и пишу:

…из-за достойной сожаления эпидемии идиотизма.

Что еще за «достойная сожаления эпидемия идиотизма?»

Я поворачиваюсь к Мику из Копенгагена:

– Как тебе больше нравится: «огромное и достойное сожаления количество идиотов» или «достойная сожаления эпидемия идиотизма»? Или, может быть, сильнее было бы сказать, что в некоем месте «собрано огромное количество идиотов»?

Он хохочет, и вокруг его глаз очерчиваются маленькие морщинки, похожие на крохотные лучики солнца.

– Либби Страут, ты меня изумляешь. И чертовски меня заводишь!

Ну, что ж, хоть одного человека на свете…

Джек

Дни следуют один за другим, но этот выдался хуже всех остальных.

Ты находишь забавным издеваться над женщинами?

Тебе кажется, что задираться – это достойно?

Расстройство пищевого поведения – это совсем не смешно, кретин.

Мне хочется уйти отсюда прочь. Единственное, ради чего я все это натворил, – так только чтобы вы сами не перебесились.

Еще постоянно слышу вот такое:

Было прикольно, чувак. Да ты настоящий храбрец!

Неплохо получилось. Ты вышел неотразимым.

И еще:

Прикол получился что надо, Масс. А что это был за второй парень? Ой, погоди-ка, это же была ДЕВЧОНКА!