Вариант, конечно, рискованный, зато наглядный. Хотя, может, и делать-то ничего не придется. Сдается мне, что, если этих господ не стеснять, они в конце концов сами себя запретят: слишком силен инстинкт. И вот тогда наступит светлое будущее.

Первая мысль, которая возникла у меня во время просмотра этого фильма, – точнее, даже не мысль, а слово, выскочившее из памяти: политкорректность. Или толерантность, как хотите. Принципиальной разницы не вижу. Последние лет двадцать уже, наверное, Америка (прежде всего, конечно, Америка) живет под колпаком этой самой политкорректности. Которая влияет уже абсолютно на все: на бизнес-сообщество, критиков, прессу. Стало хорошим тоном на каждом шагу демонстрировать комплекс вины по поводу истории собственного государства. И всячески подчеркивать какое-то особое отношение к черному населению страны. При этом – кто бы спорил! – в истории Соединенных Штатов достаточно поводов, чтобы граждане этой страны испытывали если не вину, то хотя бы неудобство. А между тем фактическое отношение к афроамериканцам по-прежнему далеко не столь нарочито покаянное, как нам пытаются показать или доказать.

В общем, в этой системе координат «Зеленая книга» для меня – это абсолютно «зеленый» фильм. Зеленый в том смысле, что он показывает героев, их историю исключительно в том виде, в каком это сегодня нужно; так, как разрешено. Зеленый – потому что в нем нет ничего запрещенного, по ходу повествования у меня в голове как у зрителя не загорелась ни одна красная лампочка, ни в одном месте я не увидел ничего неожиданного или противоречивого. Персонаж Махершалы Али – это просто набор «триггеров», которые запускают у аудитории правильные эмоции в нужный момент. Он и чернокожий, он и гомосексуалист – кругом несчастен. Только что не инвалид.

Фильм оказался лишен какого-либо авторского переживания, авторской эмоции. По нему невозможно поставить автору «диагноз». Картина «читается» как плакат. Ну, или, не уничижая стараний съемочной группы, – он смотрится как развернутое кинопособие на тему «Пережитки расовой сегрегации в Соединенных Штатах Америки в послевоенный период». Больше – ничего.

Еще Калатозов говорил, что Америка будет только тиражировать; имелись в виду успешные с коммерческой точки зрения приемы, решения, идеи, собственные или чужие. Так вот, «Зеленая книга» – это растиражированная история прекрасного французского фильма «1+1». Но вспомните французский фильм: там нет этих рамок политкорректности, там есть живая, неровная, эмоциональная история. Потому она и вызывает эмоции у зрителя.

Здесь же все аккуратно разложено по правильным полочкам, последовательность соблюдена идеально, все сбалансировано и взвешено. Рядом, на ту же полочку можно поставить такой же сбалансированный «Оскар». Но вот что странно: эффекта нет. Эмоций никаких. Первые и последние свои эмоции вы испытываете в течение первых десяти минут фильма. И других можно не ждать, их не будет. Нет, они, конечно, могут возникнуть, если вы ничего не знали о притеснениях чернокожих, не слышали о проблеме гомосексуализма и т. д. – тогда, возможно, вас ждут какие-то откровения. В любом другом случае – вряд ли.

Что еще плохо: если сегодня молодой кинематографист посмотрит «Зеленую книгу», он скажет: «Да понятно же все!» – и примется делать то же самое. А я считаю, что «все понятно» – это то, что убивает кинематограф. Это то, что разрушает художественную реальность в зародыше, что лишает произведение нерва. Потому, наверное, и не находим мы в сегодняшнем кино того, что привлекает, например, театрального зрителя, – яркого высказывания. Или эти находки случаются слишком редко. И это проблема не только американская, мы болеем тем же самым: свидетельство тому – волны спортивных драм и военно-патриотических картин о героическом прошлом, которые накатывают одна за другой на отечественного зрителя.

Я – за эмоции. За «неправильную» последовательность событий, слов, взглядов, пауз, которые только и могут создать на экране атмосферу чего-то живого – пусть даже смотреть на это будет неприятно. С «Зеленой книгой» нет разницы – что смотреть два с лишним часа картину, что пять минут посмотреть на ладную, аккуратную золоченую статуэтку «Оскара». Вы получите примерно одни и те же эмоции. Гарантированно положительные. Но разве кино – об этом?

Процесс перемещения человека из пункта А в пункт Б, видимо, как-то по-особому воздействует на людей. Недаром же он породил такое огромное количество литературных произведений – путевых заметок и дневников, повестей и романов. В кино родился целый жанр – роуд-муви. Смотреть фильмы про дорогу я иногда могу, но вообще процесс перемещения в пространстве для меня никогда не был источником вдохновения. То же самое – в кино и театре: есть режиссеры, которые любят сам процесс – репетиции, съемки; я люблю результат. А вот этот путь, от замысла до воплощения, у меня часто бывает мучительным.

Как-то Льву Николаевичу Толстому сказали, что между Москвой и Санкт-Петербургом будет ходить новый скоростной поезд и время в пути сократится на три часа. На что Толстой сказал: «А что мы будем делать с этим временем?»

Время, потраченное на дорогу, – оно какое-то особенное. Его нужно уметь тратить. Вот сижу я в вагоне экспресса Москва – Орел и учусь этой премудрости. Несколько минут до отправления. Сосед, молодой человек, снимает куртку и вешает ее на крючок. Поезд трогается, вагон начинает мерно раскачиваться – куртка застежкой-молнией начинает клацать по пластику. Как метроном. Пытаюсь читать книжку – невозможно: цок-цок, цок-цок. Проходит пять минут, десять – парень просто этого не замечает. Ему хорошо и комфортно, а думать про других он не привык.

Рядом со мной, на соседнем кресле сидит мужчина. Он примерно моей комплекции – метр девяносто, килограммов сто веса, и наше вынужденное соседство заставляет меня задуматься о конструктивных особенностях современного российского железнодорожного пассажирского транспорта. Выводы мои следующие: «Ласточка» – это хороший, удобный и красивый поезд, есть только одно «но»: нигде и никогда я не был так близко с мужчиной, как в вагоне этого поезда. Мы с соседом соприкасаемся всем телом, от плеча до пятки. Кому-то это покажется интересным. Мне – нет.

От этих размышлений меня отвлекает звонок мобильного телефона, раздающийся где-то рядом. В ответ звучит трель из дальнего конца вагона – еще кому-то звонят.

– Алло! Да, я, – мужчина сидит ко мне спиной, и я могу видеть только солидный, аккуратно стриженный затылок. – Нет, не надо. Не надо! Я же говорил Антонине Петровне, когда уезжал, что договоры должен посмотреть Шумаков!

Так нас в вагоне становится больше: в него незваными гостями проникают строгий господин Шумаков, на которого так надеется Стриженый Затылок, забывчивая Антонина Петровна и еще целая куча народу – обо всех них становится известно из интенсивных телефонных переговоров моих соседей по вагону. Рингтоны сливаются в один нестройный и весьма эклектичный хор. Где еще вы услышите дуэт Стаса Михайлова и Рианны?