на ухарь-купецкий корабль-ресторан. А во времена равенства в бедности в этом здании была общага университета. Ксения на первых курсах пожила в новом (быстро, впрочем, ветшающем) студгородке на Новоизмайловском, а потом ей повезло попасть на Мытню, откуда ходьбы до филфака пешком было 15 минут, а из окна «учебки» открывался вид на Петропавловку и Зимний. Повезло в этом смысле и Галине.

На верхних этажах общежития на Мытне жили геологи, студенты геологического факультета. Галина с ними дружила. На этаже всегда воняло подгорелым подсолнечным маслом, за обшарпанными столами геологические мужики резались в карты и обязательно кто-то в несвежих носках, провалившись почти до полу в кровати с растянутой до состояния гамака панцирной сеткой, насиловал фанерную гитару.

— О нет, у нас нам втором этаже все было очень даже прилично, — возразила Ксения, никаких панцирных сеток.

— Так там же жили иностранные студенты вперемешку с нашими. «Мир, дружба, жвачка — метод включенного обучения. Я тоже жила на втором, в комнате с венгерскими девушками.

— А я с финскими!

— Кстати, — улыбнулась Галина — а знаете, как со второго этажа исчезли железные кроватные монстры? Это при мне было. К нам тогда на этаж заселилась группа студентов из университета Западного Берлина. Они взрослые все ребята были, под тридцать и, как я теперь понимаю, закаленные в идеологических битвах бойцы. Задавали нам вопросы на засыпку, якобы для написания домашних сочинений по-русски. Помню, одна, Рената, кажется, ну, забыла в общем, как ее звали, пристала ко мне: «А вот, если у Вас тут в СССР парень и девушка любят друг друга, но не женаты, что они делают, как проводят свободное время?» Я что-то бормотала насчет театров и музеев, а она показала на парочку, которая только что юркнула в пустую комнату и заскрипела ключом в замке. А вот эти, допустим, Олег и Лариса, — они чем будут сейчас заниматься?» И я пропищала, чувствуя себя пионером-героем на допросе у врага: «Будут читать и обсуждать прочитанные книги». Потом это, как бы сейчас сказали, «мемом» стало. Мой тогдашний бойфренд притаскивался вечером со словами: «Слушай, Галка, так что-то почитать книжки хочется, где бы нам местечко для обсуждения прочитанного нарыть». Да, о кроватях. Тогда и у нас на этаже стояли в комнатах эти железные гамаки. И вот наши западноберлинские друзья в один прекрасный день все свои кровати повытаскивали в коридор, а сами стали спать на полу. Тут же прибежала комиссия из университета — из комитета комсомола, из администрации люди закудахтали, что да почему. А Дитрих — высокий такой красивый немец был — говорит: «Мы не можем спать на этой сетке, она искривляет позвоночник. Разве вы хотите, чтобы, когда мы вернемся в Берлин со сколиозом, люди показывали на нас пальцем и говорили — смотрите, вот эти кривоспинные вернулись из поездки в СССР». Ну и через два дня на всем этаже не только кровати заменили, но и столы, и тумбочки, и занавески. Прям не общага стала на нашем этаже, а гостиница «Советская». Ходили слухи, что весь годовой бюджет университетских общежитий вбухали в наш этаж.

— Мы, наверное, в начале восьмидесятых на тех кроватях и спали. Но они уже были не первой молодости и жутко скрипели. Особенно при обсуждении прочитанных книг, — Ксения и Галина дружно расхохотались.

— Извините, Ксения, мне надо отлучиться по державинскому вопросу. Это я недавно в одной современной книжке вычитала, мне понравилось, — объяснила Галина в ответ на недоуменный взгляд Ксении Петровны. — Помните Пушкин, когда вспоминает о визите Гаврилы Державина в лицей, пишет, как трепещущий Дельвиг вышел встречать кумира, но был крайне разочарован, когда услышал, что небожитель спрашивает у щвейцара «Где тут нужник?» Вот это и называется в книге, «державинским вопросом». Но в нашей квартире ответ на него прост, долго искать не придется. Так что я покину Вас лишь на пару минут.

Галина вышла, а Ксения, чтобы занять себя, взяла в руки книжку, лежавшую на подоконнике. Это был сборник стихов Юрия Кублановского «Перекличка».

— Любите Кублановского? — спросила Ксения у вернувшейся хозяйки. — Он вроде такой традиционалист — православная Русь, березки и все такое.

— Да нет, не совсем так, его поэзия сложнее, интереснее. Он хороший поэт. Нельзя сказать, что я его фанатка, это мне для одной статьи нужно было. А знаете, — оживилась Галина, — я ведь была с ним знакома в молодости. Мы с подругой Верочкой были после четвертого курса на музейной практике в «Мураново», усадьбе Тютчева подмосковной, и он там тоже работал. Тогдашний директор Кирилл Васильевич Пигарев привечал диссидентов. Он такой замечательный был, Юрочка, как все его звали, такой большой ребенок, и при этом страшно умный и талантливый, хотя последнего мы с Верочкой по молодости и глупости не понимали толком и над его восторженной наивностью (как нам, «умудренным жизнью» пигалицам казалось) посмеивались. Он нам стихи свои иногда вечером читал. Одно я запомнила, но никогда потом найти его не могла. Может, это и не его стихотворение было, но мне помнится, что его. Совсем не про святую Русь, а напротив про «вавилонскую блудницу» Анну Петровну Керн. Я и сейчас его помню. Хотите, прочитаю?

— Хочу, — сказала Ксения

Галина прикрыла глаза и своим прекрасным грудным голосом продекламировала, но просто, без пафоса и поэтических подвываний:

Анна Петровна, в замужестве Керн,

Это исчадие сплетен и скверн,

Снова царит, восхищает и манит,

Мысли волнует и чувственность ранит.

Как хороша она в этот момент!

Около спальни в конце анфилады

К ней приближается дерптский студент.

Как в полутьме выразительны взгляды!

Анна Петровна горячей рукой

Властно загривок его пригибает.

Губы смыкаются, свечка мигает,

Скрылись порывисто в спальный покой…

Если не кончить этой строкой,

То ли их в будущем подстерегает!

— Какое хорошее, какое молодое стихотворение! — искренне похвалила Ксения Петровна.

— Да вот еще про Мураново вспомнилось..

Глава девятнадцатая

Но вечер воспоминаний был прерван звонком в дверь. Эндрю пришел с бутылкой красного калифорнийского вина (это Зинфандель — только в Калифорнии такой виноград растет, эксклюзив!) и набором дорогих сыров. Все это богатство водрузили на стол, выпили Зинфанделя за мир и дружбу и покатилась обычная застольная беседа — обо всем и ни о чем. Эндрю-Андрей с необидным юмором рассказывал о своих наблюдениях над русской повседневностью, о том, каких интересных людей он встретил в Питере, о том, что большинство из них критикует российское правительство, ругает Запад, да, впрочем, и Восток и считает, что ничего особо хорошего впереди не светит.

— Да и действительно, вряд ли светит: