он молча еще два стольника вытащил сказал, что это за неудобства. Кровь отмыть, всё такое. Такие вот люди бывают. Хоть и преступники, но большой души.

Его глаза горели от восхищения. Я ничего не ответил. Все-таки странный у нас народ. Иногда жалостливый там, где это может быть и не нужно. И жесткий, даже жестокий там, где стоило бы проявить сочувствие.

По его рассказу выходило, что моему таксисту Олимпиада ничего кроме убытков и нервотрепки не принесла.

— А хуже всего, — продолжал он, — что вместо иностранца могли и комитетчики подсесть и начать долго и нудно расспрашивать кого возил, куда возил.

— Неужели, все таксисты в убытке?

— Нет, ну некоторые ловкачи очень даже наварились. Но они по краю ходили. Долларами не брезговали, джинсами, журнальчиками. Ну и нашими товарами фарцевали. Фототехникой, водкой, икрой.

— А сами-то что?

Таксист раздосадованно махнул рукой рядом с баранкой.

— Не моё это. Торгашей всю жизнь терпеть не мог. Икру и водку сами скушали и раздарили с женой. А вон фотоаппарат Зенит Е остался, так и не смог продать. Тебе не нужен?

— По чем?

— По госцене отдам. Приехали.

Я увидел ворота из которых натужно тряся бело-голубой кабиной выезжал сто тридцатый ЗИЛок

— Подойдешь к охранникам в будке, скажешь тебе к Мамеду за цветами, дашь рубль. Они проводят.

Цветочник сонный вышел ко мне навстречу после того, как в его бытовку постучал охранник, морщинистый, как кот породы сфинкс.

Мамед пытался сбагрить мне по рублю уже увядшие гвоздички, а потом цветок калла или по другому — белокрыльник, но я наотрез отказался и велел ему показать лучшие цветы.

Он был очень недоволен и что-то ворчал про то, что женщинам «без разницы» какие цветы они получают в подарок. Я был непреклонен, тогда он задрал цену до трех рублей за розу и спросил буду ли я смотреть.

Я утвердительно кивнул головой и выбрал самые свежие розы, сунул ему деньги. Он деловито пересчитал купюры.

— Не накинешь трешку за внеурочный работа, брат?

Сказал он с акцентом.

— Обойдешься, ты и так на мне десятку наварил, счас и ее лишишься.

— Ладно, ладно, брат, — он заулыбался, — откуда сам будешь? Тебе упаковать?

Я не ответил на первый его вопрос.

— Упакуй.

Он достал рулон серой оберточной бумаги.

— Давай, Мамед. Хорошей торговли, — сказал, я забирая упакованные цветы, — гвоздики твои — завтра выбрасывать.

— Люблю, когда покупатель разбирается в людях и в деле.

Он проводил меня за территорию рынка, почти до такси.

Дороги было абсолютно свободны, личный транспорт представленный Жигулями, Москвичами, Волгами и Запорами всех годов выпусков и пестрых цветов, изредка попадался на встречу в единичных экземплярах.

По вечерним улицами бегали трамваи и тролейбусы. Усталые лица немногих пассажиров могли навести тоску на кого угодно, кроме меня я. С жадностью всматривался в эти городские зарисовки и пейзажи, будто видел Москву впервые в жизни.

Через сорок минут мы подкатили к новенькому зданию общаги. Я расплатился с таксистом. За стольник я купил его фотоаппарат, и ещё пятнадцать рублей заплатил за машину. Очень не дешево, конечно. Но я знал, что на метро буду искать цветы до полуночи и опоздаю.

Он взял деньги без какого либо зазрения совести. Таксисты, как были особой категорией пролетариата в крупных городах, так и остались.

Об их заработках ходили легенды. Мой сегодняшний прихвастнул, что ребята в его такоспарке меньше штуки — тысячи рублей не зарабатывают.

Я вышел с букетом из семи красных роз, проданных мне азербайджанцем Мамедом из холодильника при рынке, моей дорожной сумкой и фотоаппаратом на лямке, перекинутой через плечо.

Стоя на улице я осмотрел здание снизу-вверх с первого до последнего этажа. Корпус, построенный под гостиницу к олимпиаде передали под общежитие студентам.

Мне предстояло найти Вику. Я не знал номер ее комнаты. У меня был только адрес здания и номер корпуса.

Я вошел в вестибюль и увидел справа вертушку и небольшую дежурку — помещение с высокими окнами.

Слева находилось подобие зимнего сада. На прямоугольной площадке стояли кадки с цветами, пальмами и другими декоративными растениями. На стене висел таксофон.

Я ожидал увидеть пенсионера или пенсионерку, но моему удивлению вахтер, сидевший в дежурке был очень молод.

Мой ровестник. Лет двадцати — двадцати двух. Скорее всего сам являлся студентом ВУЗа, которому принадлежало общежитие. Он увидел меня, но уткнулся в работающий маленький черно-белый телевизор внутри дежурки.

На его рукаве была красная повязка. Мне не удалось рассмотреть надпись на ней, так, как он сидел ко мне вполоборота левым плечом. А повязка находилась на правом

— Привет, братан, ДНД?, — указывая на повязку на его руке, спросил я.

Он смерил меня взглядом, полным высокомерия, нехотя ответил, как бы делая мне одолжение:

— Какой я тебе братан? — а чуть погодя, развернувшись и продемонстрировав надпись на повязке продолжил тем же тоном — оперотряд!

Да, господи, откуда у них, у оперотрядовцев такая глупая, горделивая мания величия. Он искренне верил в то, что надпись на повязке и удостоверение делает его каким-то особенным.

Он считал себя выше других людей, а свою общественную деятельность престижней, только из-за громкого названия.

Большинство из них в своей студенческой оперотрядовской жизни, занималось тем, что ходили ближе к полуночи по комнатам и отлавливали, припозднившихся после 23−00, гостей. Таких же как они студентов.

Максимум, на что такие субъекты были способны, так это на задержание и препровождение в каталажку, заблудших праздношатающихся безобидных алкоголиков. Или вот так, сидеть на вахте в общаге, отращивая себе чудовищный комплекс вахтера.

Но апломба, гордыни у них всегда было с излишком. Они рассказывали друзьям-однокурсникам, девушкам всякие небылицы про задержания валютных спекулянтов, преступников.

Чуть ли не участие в совместных операциях с КГБ по задержанию агентов иностранных разведок. Но, как правило, такие «перцы» не видели вживую ни валюты, ни спекулянтов, ни сотрудников КГБ.

Не все конечно, были и нормальные ребята. Но они сущетсвовали в оперотрядах в абсолютном меньшинстве.

— Земляк, как найти Вику Рерих? — я назвал факультет

Он не ответил на мой вопрос. Но полез в списки студентов набитые на желтоватых полупрозрачных листах на печатной машинкой.

— Ты ей кто?

Он вел пальцем по фамилиям студентов, до тех пор пока не нашел.

— Я ей брат двоюродный.

Мне не хотелось ему рассказывать, всю подноготную. Этой информации должно было быть достаточно, чтобы он отвалил.

—