Кажется, проходят годы.

Кажется…

Где мой револьвер?

Тусклый свет фонаря режет глаза, как ножом. Фигура человека кажется черной.

Я щурюсь, смотрю на фигуру снизу вверх и говорю:

— Привет, Франя.

Она отводит фонарь в сторону, ставит на пол. Подземная держит на руке тряпичный сверток. Сверток шевелится и гулит. Я моргаю: раз, другой. Глазам становится мокро. Высовывается маленькая белая ручка.

Я откидываю голову. Камень холодит затылок. А чертовски хороший сегодня день. Сижу и улыбаюсь как идиот.

…Я беру его на руки. Неловко, как бы не уронить. Я такой большой, а он такой маленький. Мальчик. Поланский-младший.

Франя смотрит на меня. Да, я теперь не слишком красив.

Потом она переводит взгляд на малыша.

…Больше тридцати лет прошло, а я до сих пор помню этот взгляд. В темных глазах подземной мне чудится:

Я твоя мама.

Ма-ма.

Я практически ничего не знаю о пулях.

Но одна из них только что прошла сквозь мое плечо.

…Бывает так: живешь, живешь и знать ничего не знаешь. И вдруг в тебя стреляют. И тут ценность знаний о пулях резко возрастает. Жаль, что я не ходил в какой-нибудь стрелковый класс вместо артиллерийского, думаешь ты и кричишь «Ааааа!». Это шок.

Пуля аккуратно протыкает мою бицепсиальную мышцу и летит дальше, чуть изменив траекторию. Там, наверное, она войдет в стену дома, где застрянет лет на двадцать — до ближайшего пожара.

Ощущения — словно мне проткнули плечо раскаленной кочергой.

Потом мне объяснили, что это обычная винтовочная пуля — свинцовая, в латунной оболочке. Так называемая «джентльменская пуля», которая не наносит развороченных ран, а только убивает — аккуратно и чисто. Правда, для этого надо попасть куда-нибудь посерьезнее бицепса. Теоретически даже с пулей, прошедшей сквозь сердце, я могу прожить еще целых пять секунд.

То есть логичней все-таки изучать медицину, чем баллистику.

Когда Франя привела нас к Грэму, я подумал, что он уже мертв. Но потом я передумал. Все-таки мертвые редко храпят. Ну, я так считаю.

А потом мы пошли наверх. Я, Грэм и Поланский-младший…

— Или вы думаете, порох внизу не взрывается?! — говорю я журналисту. Мы выбираемся из подземелий другим путем. Грэм оборачивает ко мне бледное перекошенное лицо:

— Вперед! Уже недалеко. Бежим!

И мы бежим.

Во мне какая-то странная легкость. Я не сплю толком вторые сутки, все вокруг слегка размытое и нереальное. Звуки доносятся издалека. Под подошвами хлюпает грязь. Сзади что-то глухо лопается, падает, звучат приказы и выстрелы. Еще выстрелы. Свист пуль. А потом я внезапно спотыкаюсь на ровном месте. Выпрямляюсь и снова бегу.

Почти не болит.

Ровная такая дырочка. Даже крови нет.

Аааа!

Шок.

Площадь Песочных часов тонет в серых сумерках.

Мечутся лучи фонарей. Грохочут ботинки морских пехотинцев. Звучат команды, отдаленные крики. Что здесь происходит вообще? Подталкивая прикладами, морпехи ведут каких-то бедолаг в брезентовых плащах. Один из арестованных хватается за горло, царапает ногтями, словно его раздирают изнутри. Морпех давит ботинком упавший респиратор.

Вот оно что. Подземники.

Облава на морлоков?

Песочные часы — огромные колбы разбиты то ли выстрелами, то ли взрывом. Символ вечности государства уничтожен. Ветер крутит на площади что-то вроде песчаного вихря. Мокрый песок скрипит на зубах. А я как раз хотел сверить…

Время!

— Грэм, мне надо бежать, отнесите ребенка. Адрес я написал. Честь имею, приятно было познакомиться…

Я поворачиваюсь и иду.

За моей спиной Грэм вдруг начинает орать:

— А я умру с тоски и горя, киту-бродяге все равно!

Все-таки он идиот.

— Аааа!

Чего и следовало ожидать. Поланский-младший просыпается и тоже кричит. Мол, почему без меня начали? Ну, Грэм, ну, журналист.

Рана. Я перевязываю руку платком, зубами затягиваю узел. Сойдет для сельской местности.

— Лейтенант! Почему вы в таком виде? — окликает меня звучный командирский голос. — Где ваш головной убор?

Я выпрямляюсь. Чертова привычка к субординации. Поворачиваюсь.

Высокая адмиральская фуражка с железным кальмаром. Темный китель, золотые эполеты. Адмирал Штольц смотрит на меня. Лицо удивленное. Он-то как здесь оказался?

— Вы? — он прищуривается. — Какого черта? Как вы здесь оказались?

Я прикладываю руку к виску. Пальцы черные от грязи. Наплевать.

— Господин адмирал! Лейтенант Дантон, младший артиллерийский офицер эскадренного броненосца «Князь Игефельд Магаваленский». Следую на каторжный причал, сэр. Для отправки на каторгу, сэр. Разрешите продолжать следовать, сэр?

У Штольца становится такое лицо, словно он проглотил адмиралтейский якорь.

— Что?

Или как раз находится в процессе.

— Я вас под арест посажу, — говорит Штольц медленно. Видимо, еще не понял, о чем я говорю. — Мальчишка! Почему в таком виде?

— Да пошли вы, господин адмирал.

Моя левая рука висит как плеть. Ничего.

Я поворачиваюсь и иду. Адмирал смотрит мне вслед.

У полковника Йоргенсона от гнева натягивается кожа на скулах — как барабан.

Светает. Туман стелется по опустевшим улицам. Плывет и изгибается, как живое существо. Ветер несет обрывки газет и цветные фантики.

— Я надеялся, что ты не придешь, — говорит полковник глухим голосом. — Глупо, мальчик.

— Принимайте последнего, — обращается он к капитану катера. Капитан, помедлив, кивает. На нем старый бушлат и помятая белая фуражка с якорем. Гражданский флот. Рядом с ним — полицейский чин с острым утомленным лицом.

Полицейские с нашивками каторжной охраны смотрят на меня исподлобья, поставленными хмурыми взглядами. Карабины в руках.

Я поднимаю ладонь к козырьку, говорю:

— Господин полковник? — и тут меня ведет. Падаю. Падаю…

— Что? Доктора! — кричит Натан. — Живо!

Падаю.

…

— Дайте мне слово чести, лейтенант, что не будете пытаться…

Запах нашатыря.

— Нет, — говорю я.

Полковник сбивается, смотрит на меня.

— Нет?