ему удалось сделать так, что разговоры, которые велись в домике, представлялись лицам, стоящим вне его, смутным, неопределенным гулом, где нельзя было разобрать ни одного слова. Мейстеру показалось поэтому очень жалким, что Бенцон прибегла ко лжи с целью узнать тайну, о которой она могла только подозревать. Впоследствии будет сообщено, о чем в рыбачьем домике князь говорил с мейстером Абрагамом.

– О, многоуважаемая, – воскликнул мейстер, – не что иное привело вас к рыбачьему домику, как живой дух предприимчивости и любознательности. Как мог бы я, хотя старый, но неопытный человек, обойтись без вашей помощи, находясь в столь затруднительном положении. Я мог бы теперь подробно рассказать вам все, что мне доверил князь, но дальнейшие рассуждения на эту тему излишни, так как вы сами уже все знаете.

Мейстер Абрагам так удачно принял тон сердечной доверчивости, что Бенцон, несмотря на всю свою проницательность, не могла сразу решить, мистификация это или нет. Попав в такое затруднительное положение, она лишилась всякой возможности изловить на слове мейстера и подставить ему ловушку. Она стояла, как прикованная к мосту, и смотрела в озеро, тщетно придумывая, что бы ей сказать.

Мейстер Абрагам наслаждался некоторое время замешательством Бенцон, потом мысли его перенеслись к событиям дня. Он живо чувствовал, что Крейслер являлся пунктом средоточия в круге этих событий; глубокое чувство скорби об утраченном друге охватило его и невольное восклицание сорвалось с его уст: «Бедный Иоганн!»

Советница быстро обернулась к мейстеру и горячо начала:

– Как, мейстер Абрагам, неужели вы допускаете ребяческую мысль, что Крейслер погиб? Что, собственно, доказывает окровавленная шляпа? Что могло бы так неожиданно побудить его к ужасному решению покончить с собой?.. Наконец, труп его был бы найден!

Мейстер немного удивился, когда Бенцон заговорила о самоубийстве в то время, как, по-видимому, здесь можно было иметь совсем иного рода подозрение. Однако, прежде чем он успел ответить, советница продолжала:

– И хорошо, очень хорошо, что он уехал: где он ни поселится, он всюду создает несчастия. Его необузданность, его озлобленность, его хваленый «юмор» раздражают каждого, с кем бы он ни заговорил. Если пренебрежительная насмешка над светскими правилами и борьба с формальностями служат доказательством умственного превосходства, тогда мы, конечно, должны преклоняться перед капельмейстером. Но только пусть уж он оставит нас в покое и не стремится восстановить нас против того, что признается необходимым условием житейских отношений. Потому-то я и говорю: слава богу, что он удалился от нас! Надеюсь никогда с ним не встретиться!

– И однако, – мягко возразил мейстер, – вы, госпожа советница, были прежде истинным другом Иоганна, вы приняли в нем участие в трудный момент его жизни; вы сами направили Крейслера на тот путь, с которого он был совращен именно теми условностями, которые находят в вас такую горячую защитницу! Что за внезапная немилость постигла нашего доброго Крейслера? Что же он сделал дурного? Разве его за то нужно ненавидеть, что, когда он вступил в новую сферу жизни, судьба сразу встретила его неблагосклонно, что он столкнулся лицом к лицу с преступлением, что его выследил итальянский бандит?

Советница вздрогнула.

– Почему, мейстер, вам приходят на ум такие страшные мысли? – спросила она дрожащим голосом. – Но если это действительно так, если он погиб, тогда, значит, невеста, погибшая из-за него, отомщена. В глубине души я твердо верю, что единственной причиной теперешнего ужасного состояния принцессы является именно Крейслер. Он безжалостно натягивал нежные струны ее души до тех пор, пока они не порвались.

– В таком случае, – возразил язвительно мейстер Абрагам, – этот итальянский принц – человек весьма решительный и поспешный, потому что его месть предвосхитила самую вину. Вы слышали все, что я говорил с князем в рыбачьем домике, следовательно, вам известно, что принцесса Гедвига впала в болезненное состояние именно в тот момент, когда в лесу раздался выстрел.

– На самом деле, – проговорила Бенцон, – теперь, чего доброго, уверуешь во всякие химеры и в психическое воздействие. Но еще раз скажу: слава богу, что он удалился от нас! Состояние принцессы может измениться и действительно изменится. Судьба исторгла из нашей среды нарушителя нашего покоя, и скажите вы сами, мейстер Абрагам, разве в глубине души Крейслер не является до такой степени раздвоенным, что покой – вещь для него совершенно невозможная? Значит, на самом деле хорошо, что…

Советница не кончила, но мейстер Абрагам почувствовал, что гнев, который он удерживал с трудом, готов вырваться наружу.

– Скажите, пожалуйста, – заговорил он возбужденным голосом, – скажите, пожалуйста, что вы все имеете против Иоганна? Что дурного он сделал вам, что вы так преследуете его и не хотите, чтобы он нашел где-нибудь приют. Вы сами не знаете, что сказать на это. Так я отвечу за вас. Видите ли, в чем дело: Крейслер говорит иным языком, чем вы, держится иного образа мыслей, чем вы, вам хочется дать ему место где-нибудь сзади, где узко и тесно; вы не хотите считать его равным себе, а он не хочет признать нормальными те принципы, которых вы неизменно держитесь, мало того, он думает, что фантазии, которые владеют вами всецело, мешают вам ясно рассмотреть настоящую жизнь. Вы называете озлоблением его шутки, между тем как этот дар шутки является одним из лучших даров природы и проистекает из самых светлых и чистых источников. Но вы – солидные, знатные люди, вы шутить не умеете. В нем жил дух истинной любви, но может ли эта любовь согреть сердце, которое охвачено мертвенным холодом, которое не носит в себе ни малейшей искорки огня? Вы не терпите Крейслера, потому что вам неприятно сознание его превосходства, потому что вы чужды тех высших сфер, в которых вращается его дух.

– Мейстер, – начала Бенцон глухим голосом, – мейстер Абрагам, одушевление, с которым ты защищаешь своего друга, заводит тебя слишком далеко. Ты хотел оскорбить меня? Ну что ж?! Тебе это удалось, так как ты пробудил в моем уме мысли, которые долго, долго дремали. Ты назвал мое сердце холодным? Но заглянул ли кто-нибудь в мое сердце, пробил ли кто тот лед, который служит ему благодетельным панцирем? Если для мужчин любовь не является зиждительным началом жизни, если любовь приводит их только к известному пункту, от которого начинается для них еще много путей, – для нас, женщин, первая любовь является лучезарным моментом, пересоздающим все наше существо. Если первая любовь окажется несчастной, вся жизнь слабой женщины будет разбита, она будет проходить тускло и бесцветно, в то время, как личность, одаренная более сильным