поводу и я готов его изобретательно отстаивать (между строк угадывалось и то, что само по себе это мое мнение ничего не стоит, нечем гордиться, мое мнение свидетельствует лишь о моей дремучей некомпетентности. Ничего. Другому я бы такого тона не спустил, но Таванец действительно знал несопоставимо больше.

Пожалуй, как я ни сопротивлялся, но ему удалось сбить меня в двух-трех местах. После десятков яростных стычек я постепенно сдался и нехотя полюбил и Ренуара, и Модильяни).

В разговоре Таванец иногда подначивал, подкалывал, ловил на противоречии. У него была замечательная без сбоев память, вполне феноменальная. Поймать меня ему удавалось не всегда, я в то время тоже на память не жаловался. Но решил я тоже над Таванцом подшутить. Подловить его. Весь год из памяти не выпускал и искал имя какого-нибудь не слишком известного, третьестепенного художника. Тут, конечно, следовало соблюсти меру. Нельзя, по-моему, спрашивать его о каком-нибудь подмастерье сугубо районного масштаба.

О художниках второго ряда, известных, хоть и не всемирно великих, я иногда без всякого подвоха спрашивал у П. В. и раньше. Так, однажды от одного художника, побывавшего в загранпоездке не бог весть где, в Румынии, я услышал с похвалой имя Корнелиуса Баба. Спросил у Таванца о нем. Оказалось, П. В. его давно знает, но ставит не высоко, не видит уникальности.

А мне все же нужна была фигура позаковыристей. И вот, не помню где, в какой-то статье я вычитал неизвестное мне имя австрийского художника первой половины двадцатого века. А может, я выудил это имя среди сотен других у Оренбурга в его энциклопедии гениев «Люди, годы, жизнь». Не помню.

Да и самого художника за ненадобностью давно забыл. Рассказываю только суть.

А для этого надо опять вернуться в квартиру Таванцов. Кровать, телевизор, два скромных стола, простые стулья, ковер в одной из комнат и множество совершенно заурядных книжных шкафов.

В каждой комнате по три или по четыре, я не считал.

А книги только в одном. У меня в комнате общежития при университете книг было вдвое побольше. Тут, правда, избранные. Ни одного собрания сочинений. Только труднодоставаемые отдельные тома.

— Я, — говорил Петр Васильевич, — покупаю только то, что, уверен, буду перечитывать.

И однажды, проговорившись, добавил:

— Только те, которые я хотел бы, чтобы и сын прочитал.

А во всех остальных шкафах была живопись. Репродукции.

Страны, века, направления, художники, периоды их творчества.

Он практически все деньги изводил на альбомы. И еще ему дарили все те, кто за рубеж ездит. Редко дорогие, скорее, дешевые книги скромных издательств. Таванец их тут же раздирал на отдельные картинки и каждую пришпиливал на белый лист стандартного размера. В дешевых изданиях почти всегда картинки печатали с двух сторон, так что одной стороной приходилось жертвовать. П. В. был категорически уверен, что картины на развороте, когда одновременно видны обе, убивает восприятие.

Я многократно убеждался в правоте Петра Васильевича в тесных музеях. Когда на одной, пусть даже очень большой, стене висит в три ряда десять картин, они, каждая из них, заведомо не смотрятся как шедевры.

Знаменитая Мона Лиза висит одна, если не в зале, то на стене. Таванец бы одобрил. Кстати, это одна из причин, почему Петр Васильевич, искушенно и глубоко любя живопись, редко посещал музеи и выставки.

Так вот, скажем, Клоду Моне у Таванца была отведена полка. Сотни репродукций, разложенных строго по темам, по годам, по периодам, были вложены в простейшие обложки из газет, заменяющие папки.

— Папки картонные занимают много места, отнимают его у живописи…

Иногда я приходил, а Таванец прямо с порога мне говорил:

— А пойдемте-ка, Валерий, посмотрим, я приобрел нового Вламинка, вы же его любите.

И приносил сразу две-три газетные папочки и о каждой картинке читал мне небольшую лекцию. Чаще всего это была биографическая справка. Сколько лет, с кем жил, с кем дружил, насколько сытно ел, нравы и привычки. Но часто это были отдельные острые замечания, вроде:

— Обратите внимание, Валерий, на этот силуэт.

Или:

— Эта картина не напоминает вам рисунок раннего Рембрандта? Вот я специально подложил, для сравнения…

— Эту картину он рисовал быстро, всего за полдня и то сильно пьяный и злой.

Ну так вот, после этого пояснения я хочу завершить рассказ о моей мистификации. Приехал я, поздоровался, снял куртку, шапку, сел на стул, приготовился чай пить, а сам, сдерживая ехидцу в голосе, спрашиваю Таванца:

— А как вы, Петр Васильевич, оцениваете работы такого-то этакого-то австрияка?

— А, — встрепенулся он, — а вы о каком периоде говорите? Раннем, еще до того как он уехал в Париж учиться? Или когда работал в одной студии с растаким-то? Он тогда много хулиганил, пил, в политику вмешивался. Мне больше всего нравится его поздний период, когда, после многочисленных измен, а потом самоубийства его жены Луизы, у него в полотнах появился такой безысходный трагизм, сейчас я принесу, и мы вместе посмотрим.

И приносит все три аккуратно подобранные папочки.

Елена Иосифовна

Петр Васильевич выглядел крепким, чуть сутулым стариком. С короткими усиками на гитлеровском месте. А жена его, Елена Иосифовна, эстонка по национальности, но выросшая в России, была небольшого роста, хрупкой дамой. Стройная балетная фигурка молодой девушки и сморщенное лицо семидесятилетней старушки.

Она нередко с характерным хриплым прокуренным похохатыванием, поклацивая вставными челюстями, рассказывала кокетливые истории, как за ней на улице увязался очередной ловелас и шел за ней долго, пока не догнал и не заглянул в ее лицо. В этом месте она прямо-таки заливалась хохотом с откашливанием.

Полностью счастлива она бывала во времена Московских кинофестивалей. Она старалась посмотреть все привезенные фильмы, их возможное большинство.

П. В., конечно же, сидел дома.

Если шел, то на один-единственный фильм, режиссера которого он чуть ли не лично знал и очень уважал.

А она с утра конкурсного дня до вечера металась от одного кинотеатра к другому и вечером, иногда так совпадало, когда я был у них в гостях, забавно рассказывала о своих приключениях:

— Знаете, как меня называют такие же фанаты кинофестиваля, как я? «Бабка на мотоцикле!» — гордо выкрикивала она и весело хохотала. — Один парень, никак не запомню, как его зовут, Сергей, что ли, или Вован, мы с ним еще на прошлом фестивале познакомились, оказался мотоциклистом. Он специально заезжает за мной, я сажусь сзади, люди кричат: «Куда ты, бабка, слазь, ты же свалишься», а я им только ручкой делаю вот так (показывает), и мы по газам, поехали.

О самих фильмах она рассказывала так: