нотариус Крюшо, единственный человек, понимавший Гранде, поведение старика объяснилось.

— Милое дитя, — сказал он Евгении после обеда, когда со стола сняли скатерть и заперли двери, — вот ты теперь наследница своей матери; у нас с тобой есть маленькие дела, требующие окончания немедленно. Так ли, Крюшо?

— Да, — отвечал нотариус, — совершенная правда.

— Но неужели нельзя отложить дела до завтра, батюшка, разве уж так важны они, что и в этот день нельзя обойтись без них?

— Да, да, дочка, да, мое сокровище, чрезвычайно важны! Ведь ты не захочешь огорчить старика, отца твоего, дочь моя?

— О милый батюшка!

— Так мы сейчас примемся за них, милый друг мой.

— Но что мне нужно делать? Скажите скорее, батюшка.

— Душечка, это не мое дело. Друг Крюшо объяснит тебе все.

— Сударыня, — начал нотариус, — батюшке вашему не хотелось бы ни делиться, ни продавать своих владений, ни тратить напрасно огромные суммы на расходы при разделе имения. Батюшка ваш не желал бы давать никаких отчетов и не дробить имения, которым вы владеете теперь с ним вместе и нераздельно.

— Крюшо, — закричал старик, — но уверены ли вы, что все это правда, что все это законно?

— Позвольте, позвольте, Гранде…

— Да, да, мой друг, мой старый, верный друг, ни ты, ни моя дочь, примерная, добрая дочь, не захотите вконец разорить меня. Не правда ли, ангел мой?

— Но, сударь, — сказала Евгения, обращаясь к Крюшо, — скажите мне, что нужно сделать для этого?

— Вот, — отвечал нотариус, — нужно подписать этот акт, которым вы отрекаетесь совершенно от требования на выдел вам наследства после вашей матушки, предоставив вашему батюшке пользование всем не разделенным между вами имуществом и на которое он обеспечит за вами право собственности без владения.

— Право, я не понимаю вас, — сказала Евгения. — Покажите мне место, где подписаться, и дайте перо.

Крупный пот катился по лицу старика, он терпел адские муки и в тяжком волнении смотрел попеременно на дочь и на акт, на акт и опять на дочь.

— Ангельчик мой, — сказал он, — этот акт дорого обойдется нам. Если бы ты, душечка, прямо захотела подписать совершенное отречение от наследства после нашей бедной покойницы и показать этим все доверие, всю любовь к отцу своему, так это было бы гораздо лучше. Тогда, милый друг, каждый месяц я бы выдавал тебе по сто франков. Послушай, Евгения, сто франков в месяц, подумай-ка, дочечка! Ты тогда будешь в состоянии заказывать столько обеден, сколько душе угодно, молиться вдоволь за всех, за кого ты там молишься. Ха, сто франков, верных сто франков — ливрами!

— Я согласна, батюшка, на все, что вам угодно.

— Сударыня, я должен вам заметить, что вы сами себя разоряете….

— Так что же из этого?

— Молчи, молчи, Крюшо, молчи, старый друг, кончено! — сказал он торжественно, ударяя рукой по руке дочери. — Ведь ты не отопрешься, дочка, ты не отдумаешь потом, сдержишь свое слово, свое честное слово? Ведь ты честная девушка, Евгения!

— О милый батюшка!

Старик схватил дочь, судорожно сжал в своих объятиях, целовал как безумный, чуть-чуть не задушил ее поцелуями.

— Дитя мое, кровь моя, ты спасла жизнь отцу своему; ты отдашь ему то, что он дал тебе; мы сквитались, ты ничего не должна мне более; вот как делаются дела, Крюшо! Ведь вся жизнь человеческая — сделка и спекуляция, старый друг мой. Благословляю тебя, добродетельная, примерная дочь моя, ты любишь своего папашу. Теперь делай все, что тебе угодно будет. Так до завтра, Крюшо, — сказал он, взглянув на остолбеневшего от изумления и испуга нотариуса, — до завтра, друг мой; приготовьте нам форменный акт отречения, а завтра мы его подпишем в канцелярии суда.

На другое утро, в полдень, было подписано заявление, которым Евгения как бы совершала сама над собой грабеж.

Однако Гранде не сдержал своего слова; в конце первого года старик не выдал дочери ни су из ста франков, обещанных за каждый месяц. Но когда Евгения в шутку напомнила ему об этом, он покраснел, как ребенок. Тотчас побежал он наверх и воротился, держа в руках около трети золотых вещиц, купленных у Шарля.

— Вот, бедненькая, вот тебе, — сказал он насмешливо, — хочешь ты это вместо своих тысячи двухсот франков?

— Батюшка, как, вы отдаете мне это, вы будете так добры?

Старик высыпал все в передник Евгении.

— Столько же ты получишь и на будущий год, и наконец у тебя будут все его игрушки, — прибавил он, потирая от радости руки и довольный тем, что удалась спекуляция с сердцем родной дочери.

Впрочем, старик, хотя все еще здоровый и бодрый, почувствовал наконец необходимость посвятить дочь во все тайны домашнего управления. Целых два года учил он ее хозяйственной науке по собственной своей методе. Евгения стала сама принимать деньги, приносимые фермерами, и мало-помалу выучила все названия отцовских ферм и полей.

Наконец к концу третьего года после смерти г-жи Гранде старик так хорошо умел внушить Евгении свои правила домашнего хозяйства, так ловко умел вселить в нее скупость, что скупость обратилась у нее в привычку. Старик поставил ее сам в звание управителя и хозяйки дома и торжественно вручил ей ключи свои.

Прошло пять лет, пять лет жизни тихой, спокойной. Все в доме было заведено в порядке хронометрическом; все шло однообразно и равномерно, как маятник. Глубокая скорбь бедной, любящей Евгении не укрылась от людей; однако хотя они могли догадываться и делать какие угодно заключения, но никогда ни словом, ни делом Евгения не подала повода к верному выводу из путаницы толков, слухов и догадок. Домашними по-прежнему были трое Крюшо и несколько их последователей, незаметно введенных в разные сроки в гостиную Гранде. Евгения принуждена была выучиться игре в вист и играла почти каждый вечер.

В 1826 году отец ее, чувствуя себя день ото дня слабее и немощнее, принужден был наконец открыть Евгении настоящую цену и величину всего своего недвижимого имения и на всякий случай указал на Крюшо, советуя обращаться в затруднительных положениях к нему, его старому и верному другу, честность которого была им не раз испытана. В конце этого года, когда старику минуло семьдесят семь лет, его внезапно разбил паралич. Бержерен приговорил его к смерти.

Евгения чувствовала, что скоро останется совершенно одинокой на свете, и тем сильнее привязалась к дряхлому и больному старику. В ее воззрениях, как в воззрениях всех любящих женщин, любовь была целым миром, а Шарля не было рядом. С самой нежной заботливостью ухаживала она за стариком. Способности его начали тупеть, ум ослабевал, но скупость была сильнее