В самый разгар дебатов, сознавая, что Рим уже практически победил в войне, скончался Гней Домиций Агенобарб, великий понтифик. Следовательно, пришлось приостановить заседания в палате и комиций и изыскать деньги для государственных похорон человека, который в момент своей смерти был значительно богаче, чем все римское казначейство. Сулла проводил выборы преемника Агенобарба с чувством горькой обиды. Когда он занял курульное кресло консула, то принял на себя большую часть ответственности за финансовые проблемы Рима, и теперь его злила необходимость тратить немалые деньги на того, кто в них не нуждался. До Агенобарба не было необходимости прибегать к процедуре выборов нового великого понтифика; именно Гней Домиций Агенобарб, будучи народным трибуном, выдвинул Lex Domitia de sacerdotiis — закон, преобразовавший способ назначения жрецов и авгуров, заменивший внутреннюю кооптацию на внешние выборы. Новым великим понтификом стал Квинт Муций Сцевола, который уже был жрецом. Таким образом, жреческое место Агенобарба переходило к новому члену коллегии понтификов, Квинту Цецилию Метеллу Пию Поросенку. «Хотя бы в этом отношении восторжествовала справедливость», — подумал Сулла. Когда умер Метелл Свинка, его жреческое место путем голосования перешло к молодому Гаю Аврелию Котте — это был наглядный образец того, как выборы на должность разрушают право на места, которые традиционно наследовались представителями одной семьи.

После похорон работа в Сенате и комиций возобновилась. Помпей Страбон запросил — и получил — себе в легаты Попликолу и Брута Дамасиппа, хотя другой его легат, Гней Октавий Рузон, заявил, что он принесет больше пользы Риму внутри Рима. Это утверждение все истолковали в том смысле, что в конце года он собирается выдвигать свою кандидатуру в консулы.

Цинна и Корнут остались продолжать свои операции на землях марсов, а Сервий Сульпиций Гальба — на поле боя против марруцинов, вестинов и пелигнов.

— В общем, неплохая расстановка сил, — сказал Сулла своему коллеге, консулу Квинту Помпею Руфу.

Причиной семейного обеда в доме Помпея Руфа послужило празднование новой беременности Корнелии Суллы. Эта новость не настолько обрадовала Суллу, в отличие от Элии и всех Помпеев Руфов, но заставила его покориться семейным обязанностям и взглянуть в конце концов на свою внучку, которая — по мнению второго ее дедушки, его коллеги-консула, — была самым превосходным ребенком из всех когда-либо рождавшихся на свет.

Сейчас, будучи пяти месяцев от роду, Помпея, как вынужден был признать Сулла, была определенно красива. Природа одарила ее пышными темно-рыжими волосами, черными бровями и ресницами, густыми, как веера, и огромными болотно-зелеными глазами. У нее была кожа цвета сливок, красиво изгибающийся ротик, а когда она улыбалась, на розовой щечке появлялась ямочка. Однако хотя Сулла и считал, что не разбирается в детях, Помпея показалась ему ленивой и глупой. Она оживлялась только тогда, когда что-нибудь золотое и блестящее болталось перед ее носом. «Предзнаменование», — подумал Сулла, посмеиваясь про себя.

Было ясно, что Корнелия Сулла счастлива, и втайне это доставляло удовольствие Сулле. Он не любил дочь, но ему нравилось, когда она не надоедала ему. А иногда он улавливал в лице молодой женщины напоминание о ее умершем брате — мимолетное выражение лица или взгляд, и тогда он вспоминал, что юноша очень любил сестру. Как несправедлива жизнь! Почему эта Корнелия Сулла, бесполезная девочка, выросла и находится в расцвете здоровья, а Сулла-младший безвременно умер? Должно было все случиться наоборот. В правильно организованном мире у pater familias должно быть право выбора.

Сулла так и не разыскал двух своих германских сыновей, произведенных им на свет, когда он жил среди германцев. Он не хотел видеть их и никогда не вспоминал о них как о возможной замене своего любимого сына от Юлиллы, потому что они не были римлянами и родились от варварской женщины. В его мыслях всегда оставались Сулла-младший и та пустота, что невозможно было заполнить. А тут еще она маячила перед носом, его ненужная дочь, которой он охотно пожертвовал бы в мгновение ока, если бы только мог этой ценой вернуть Суллу-младшего.

— Как приятно видеть, что все так хорошо обернулось, — сказала ему Элия, когда они шли домой без сопровождения слуг.

Поскольку мысли Суллы все еще были заняты несправедливостью жизни, которая забрала у него сына и оставила ему только ненужную девочку, то бедной Элии не следовало подавать такую неразумную реплику.

Супруг резко и озлобленно отстранился от нее:

— С этого момента считай себя разведенной!

Элия остановилась как вкопанная.

— О, Луций Корнелий, умоляю тебя, подумай еще! — вскричала она, словно пораженная молнией.

— Поищи себе другой дом. К моему ты больше не принадлежишь.

Сулла повернулся и пошел прочь в сторону Форума, оставив Элию на кливусе Виктории совершенно одну.

Когда Элия опомнилась от удара и собралась с мыслями, она тоже повернулась — но не для того, чтобы идти на Форум. Она вернулась к дому Квинта Помпея Руфа.

— Могу ли я видеть свою дочь? — спросила она у раба-привратника, который уставился на нее с удивлением. Несколько минут назад из этой двери выходила красивая женщина, сияющая от удовольствия, — теперь же она возвратилась с таким видом, будто собралась умирать, настолько серым и болезненным было ее лицо.

Когда привратник предложил проводить ее к своему хозяину, Элия спросила, не могла бы она просто пройти в комнату Корнелии Суллы и поговорить с дочерью, никого больше не тревожа.

— Что случилось, мама? — беспечно спросила Корнелия Сулла, когда мачеха появилась в дверях. И запнулась, увидев ее ужасное лицо: — Что такое, мама? Что же случилось?

— Луций Корнелий разводится со мной, — подавленно сообщила Элия. — Он сказал мне, что я не принадлежу больше к его дому, поэтому я не посмела пойти домой. Он это имел в виду.

— Мама! Почему? Когда? Где?

— Только что, на улице.

Корнелия Сулла села рядом со своей мачехой, единственной матерью, которую знала, если не считать смутных воспоминаний о худой, вечно жалующейся женщине, больше привязанной к своей чаше вина, чем к детям. Конечно, были еще два года, проведенные с бабушкой Марсией, но бабушка Марсия не хотела снова брать на себя роль матери и хозяйничала в детской сурово, без любви. Так что, когда появилась Элия, оба одиноких ребенка — Сулла-младший и Корнелия — решили, что она изумительна, и полюбили ее, как родную мать.

Держа холодную руку Элии, Корнелия Сулла представила себе вихрь мыслей своего отца, эту страшную и ошеломляюще быструю смену настроений, неистовство, которое выплескивалось из него, как лава из вулкана, его холодность — и ни малейшего просвета человеческой сердечности.

— О, он чудовище! — произнесла сквозь зубы его дочь.

— Нет, — устало отозвалась Элия. — Он просто человек, который никогда не был счастлив. Он не знает, кто он такой, не знает, чего хочет. Или, может быть, знает, но не отваживается быть собой. Я всегда чувствовала, что наш брак кончится разводом. Хотя думала, что прежде он даст мне это понять изменением поведения, намеком — хоть чем-нибудь! Понимаешь, в своих мыслях он покончил со мной раньше, чем началось хоть что-нибудь. Проходили годы, я стала надеяться, — но это не имеет значения. Мне было отпущено даже больше времени, чем я ожидала.