вредительства особо значительные – то и смертью казнить виновных. Касалось сие каждого, не делал государь тут различия никакого, как в прежние времена испокон веку бывало, между простым подьячим и боярином-воеводою. Что уж говорить, коли и князья-Рюриковичи под дознание шли и в опалу… Крушился мир!

Посему и просил Филофей о снисхождении к высокопоставленным нарушителям, что приговорены они были по царскому суду к смерти. Мягко увещевал царя, что неслыханно суровое наказание это внове для земли381, и, хоть по справедливости законно, однако наперво надо простить виноватых, смерть заменив хоть бы на ссылку, хоть бы и с лишением имений и имущества, зато для прочих то уроком будет вдвойне – и чтоб устрашились впредь царскому делу препоны такие чинить, и чтоб в милосердии высочайшем государя уверились. Сразу помрачневший Иоанн не ответил тогда ничего. Уходя же на послеобеденный отдых в палаты, для него с ближними приготовленные со всевозможным удобством, молвил, что прежде побывает в Крапивне и Лихвине сам, и тогда уж решится. Не трудно понять, отчего Филофей смелость такую поимел – ясное дело, наблюдая за помилованием Одоевского и его сынка, хотя… Тут не так просто всё вышло, смог уразуметь Федька. Хитро вышло: к весне вернув из ссылки Белозёрской382 старшего Воротынского, и даже возвративши ему владения (сам Воротынск исконный, и Чернь, и Новосиль, и Одоев – частью), соседа-князя его, меж тем, держал Иоанн в дознании, и по итогу так вышло, что все земли князей Одоевских к опричнине государевой отошли. Одоевские как бы оставались в своём чине и владении, да только совсем уж не в той свободе. И поставлены на местах для порядку были люди опричного Приказа, и воеводы тоже. Сына княжеского допрашивали, и Андрей Никитич Одоевский лепетал, что не ведал о делах разбойных своих дворовых никак. Что пил хмельного много – да, и до девок горазд, и не радел за имение, и мож обидел кого сгоряча во хмелю, однако разбою не причастен, хоть убей. Что отрядил тогда раненого государевого посланника по чести, извиняясь всячески, и спутников дал ещё, а то как бы он до Москвы добрался… А что на него напраслину возвели – то происки чьи-то, и наговоры! Пытали тогда князя Андрея ещё, но он то же повторял. И тут Митяй Косой нежданно помер в тюрьме. Помер за одну ночь, а почему – Бог весть. И когда отец ответчика, князь Никита Одоевский, в Слободу прибыл, тут уж дело было решено смертью главного попавшего в дознание Митяя, а мужиков тех почему-то сыскать не могли, а после притащили на допрос каких-то, но не тех. Вот и выдал в итоге князь, что не знает ни мужиков этих, ни того Митяя. А если и правда кого ограбили в его владениях, то залётные какие-то лихие люди, которых он изловить не успел, и в том перед государем кается беспредельно.

Как же, спросил тогда себя Федька, нешто на пытке можно лгать, сам же он видал допрос Косого, и мужиков тех испуг нешутейный! И вот тогда усмешка государя сказала ему многое. Задавался Федька вопросом, как же до путаницы такой в деле смог довести умный-разумный Годунов, что всё помнит и знает, и всюду вовремя находится. Был ли у Годунова резон как-то выручать Одоевских, всецело дознанием заправляя, как уверен был батюшка, был ли то дальновидный расчёт Иоанна, решившего на сей раз свою к главным родам местничества дружелюбность показать? А заодно по всем правам Одоев забрать в опричнину.

И почуял он себя малым и слабым, и снова как бы затошнило, замутило. Никто ничего толком сказать не хочет! Твердят только про то, что должен да обязан… Да про страх. В охвате таких мыслей Федька начинал злиться, смутный ропот поднимался в нём, ни на кого-то отдельно, а как бы и на себя даже, что не хватает ему по молодости, видно, смекалки собственной в таких делах.

Как бы то ни было, отпустил тогда государь Одоевского с миром, но – с зароком, назначив воеводою в Дедилов, при опричной его рати… А значило это, что все земли князей Одоевских, отныне опричные, разбили единство обширных владений знатнейших хозяев вдоль Засечной черты.

А он, как и сын его заблудший, казне и государевой службе обязаны.

Вот ведь как можно, оказывается…

Двумя днями ранее государь пожелал задержаться в Иоанно-Богословской обители, той самой, где просили они с батюшкой благословения старцев по пути на Переславль-Рязанский. Среди тишины, ранней весенней свежести, мятно-зеленоватой дымки, едва проявившейся, кудрявых лесистых холмов окрест, сладковатого тумана над пробуждённой пахучей землёю, в свежайшей травной сырости и заметно погорячевшем солнышке, в бескрайнем роскошестве рязанских рощ и дубрав часы слагались в томную радость досуга, возбуждая сладкие, душу щемящие, подзабытые чувства… Неслыханно далёкой теперь представлялась и Москва, и Слобода, и вся кутерьма тамошняя, и мор с Литвою, словно их и нет вовсе на земле. Да и невеста тоже, все эти девичьи и бабьи хлопоты… Вести от них не доходили сюда, только самые срочные и важные государю депеши шли по пятам. Всё отошло вдаль.

В обители под Рязанью государь пробыл весь вечер, и ночевать расположились, и было заметно, что и он отдыхает душою, и рад дальнему путешествию, рад отдалиться пока что от новых неминучих напастей и трудов беспрестанных, хоть утомительно бывало порою и ему от бесконечной тряски, походной обстановки, пусть и устроенной со всем роскошеством положенным, а больше – от всюду встречаемых трудностей в местах пребывания. К царю несли и несли прошения и челобитные, судебные взыскания, спорные межевания, жалобы всяческие, и казалось, конца нет бездне того, что срочно решить требовалось, и решить мог только он один.

Конечно, обители такое нашествие было хлопотно. Многие опричные слуги царя стали лагерем прям посреди монастырского двора, а телеги и обслуга боевая вдоль стен обустроилась снаружи. Но вели себя все пристойно, костры разводили только по надобности, и в указанном настоятелем месте. Угощения не просили. От мёду монастырского, правда, не отказались.

В тот же вечер, после службы, уединился Иоанн для беседы со старцами и настоятелем, а его отпустил навестить имение, дотла сожжённое тогда крымским набегом. Федька взял с собой, кроме стремянного и Ёзнэ, путешествующего на крохотной коренастой лохматой лошадке, Вокшерина, Бутурлина и Блудова, с которыми у него были отношения ровные и полуприятельские, и Чёботова, разумеется, в этом походе бывшего в ближайшем окружении царских стольников, и всем уже понятно было, что отныне он – сторонник Басмановых… Да Грязного, который увязался из любопытства и в