не то, что в Успенском бы, в Москве.

К полудню понял Федька, что падает от голода уже. А снаружи бесновалось всё живое. Так его тянуло поесть чего-то вроде хоть вчерашней каши, оседлать Атру, и в поля бы двинуть! Хоть в дикие, на разведку!

Этак подмывало его до самого конца, лето било уже в стёкла и проёмы так, что ругаться сладко, а не молиться…

Мухи гужевались, проклятые, их, докучных, на мёд привлекали и утихомиривали послушники.

Еле дождались обеда. Набились все поесть в трапезную, в жар и духотищу, и пили много –Государь разрешал! Праздник.

Накормил всех, и спать уложил. На час.

Когда вставали, все в испарине сонной, точно младенцы, в исподнем, полуголые, то и не думалось, что куда-то отсюда вертаться надо. Галдели, полоскались на дворе… Случись хоть сей час набег – в чём есть побегли бы отбиваться, и прыти бы, кажется, хватило на целую ханскую орду. И помереть бы не жалко!

Но тянули на себя чёрные простые льняные кафтаны, шёлком с изнанки проложенные384, и принимали воду из кринок, передаваемых слугами, поддатнями их здесь. Саблями и ножами опоясывались караульные.

Государя ожидали. Разбредались по двору, коней обихаживали.

Он, говорят, разбирался с дьяками болховскими в прошлом деле, пытая шатёр385 относительно Петра Щенятьева, и точно ль князь тогда провинился настолько… Разное на Москве тогда говорили, как обычно. Что Щенятьев заместничал тогда с воеводою главного полка, да не ко времени, в канун битвы самой. А государем такие дела воспрещены уж были! И свидетелями тому явились многие достойные бояре и князья. Едва осаду не проворонили, покуда тягались, кому над кем стоять! Гонец государев царю доставил о том депешу, в три дня, по ямскому гону, и, опасаясь за южные пределы, принуждён был государь выслать срочно полки свои, опричные, чтоб не дать случиться разбою на границе… Об том все знали, конечно. И теперь вот тут, по шатру, подтверждение нашлось. Щенятьева давно, зимой ещё, от дела отстранили, имения его забрал царь в опричнину, а сам он от гнева Иоаннова в монахи постригся. Однако укоряли Иоанна тем за глаза, что удалил он Щенятьева за родство с Куракиными, и за то, что прежде, в памятный всем год 53-ий, когда на одре государь возлежал, не стал присягать царевичу Дмитрию, а к Старицким примкнул. Выждав случая и провинности, поквитался Иоанн и с ним тоже, а ведь честь родовую отстаивать – это ж провинность разве?! И что и Захар Плещеев-Очин тогда же замежевался с наместником Болхова, Гундоровым, и тоже в канун осады, а ему ничего за то не было! А не было потому, говорили, что Щенятьев – земский, а Плещеев – опричный, и Басмановых родич ближайший. А ведь Щенятьев – князь, и Плещеевы не чета родовитостью ему ну никак. Не говоря о былых боевых заслугах честных.

Покуда разбирался государь, Федька испросил согласия его осмотреться в степи далее Болхова. Сам принимал доносы разведчиков.

Красивый примчался, на Элишве, что вёл за собой всю дорогу в вольном поводу. А теперь звал Иоанна поглядеть на навыки их с конём союзные.

– Говорят, подсокольнего коня я воспитал! В траву ложится, и тихо так, что соколу можно на дичь в лёт стать, а после…

– Знаю. Иди! Ступай. После всё… – молвил Иоанн с открытого гульбища глядючи вниз на чёрную молнию сию.

Только головой встряхнул Федька, и, разметавши кудри и шелка, поскакал в то место, над рекою, куда государя они хотели устроить на закате, отдохнуть. За ним вихрем сорвался отряд.

Переспали ночь.

С вечера костром пропахли. Как не укрывайся… От кровососов надо охраняться.

А после государь пожелал в степь открытую идти, что наблюдали они на вчерашнем закате.

И там стали над равниной неоглядной…

Шатры разбили. Ертаульный отряд ещё до рассвета выдвинулся в степь. Дымный столб от их костра виднелся вдалеке, в ясном прозрачном воздухе, и, если приглядеться, было видно их яркие прапорцы, трепещущие на шесте на ветру.

Под Орлик спускались коней купать. И сами кунались, конечно, смеялись. Лихо было купаться до Иванова дня в неглубокой, но студёной и быстрой воде. Поили коней из тихой заводи, успевшей прогреться.

Требовали у него, кравчего царского, смехом, лекарства, коли захворает кто, называли колдуном. Государь сии нехорошие шутки нынче снисходительно понимал.

Федька смотрел на степь под ними, что без края, вся в крохотных маках восточных полевых, точно в огонёчках крохотных, и… не отвечал.

Иоанн возлежал после лёгкой трапезы на ковре, на подушках шелковых, и смотрел тоже.

Говорили, с намёками всё, вкруг него разлегшись, опричники, не стесняясь. Пара беркутов, красиво плавными обводами своего танца парящая над степью, возбудила всех.

– Орлы! Что и ястребы, и сокола. Себе на уме звери! Ты им не хозяин…

– Союзник, разве. Не смотри, что на руке твоей сидит. Таковой и тебя на охоте прибьёт, коль не удружил!

– И не простит обиды!

– Улучит время ударить…

– И поди разумей, перезобил ты его, али наоборот, недодал! Хитра наука – сокола воспитать. Не то что собаку, да и лошадь тоже…

– Да медведя проще!

Тем тешили они государя, в охоте соколиной разбирающегося превосходно, и дельные переклички своих молодых опричников слушающего с удовольствием. А глядел царь на кравчего, рядом тут же расположившегося, взор устремившего в дали, под их холмом разостлавшиеся до самого дымно-синеватого неба… На лёгкую горбинку его переносицы, на брови его собольи густые, дугами ровными, и упрямо изогнутую улыбку. Точно лук персидский, упругую…

– Где кобыла-то твоя, Федя, учёная? Покаж казака!

– Покажу, да не тебе.

– Не вежливая386 ты птица, Федя!

Смеялись.

Пара беркутов, меж тем, кругами обозначила далеко в степи своё гнездовище, и орлица, крыла сложив, упала вниз. На то место, где вскорости быть им вместе в супружестве… Свадьба, значит, случилась… Дух у всех захватило от такой лихости и красы.

Помолчали. Видя, как государь на это смотрел.

– Таких бы нам воронятников387… – молвил Иоанн с растяжечкой тяжёлой в голосе.

– Так Ловчикову дать наказ! Он же у нас помытчик388… – отозвался неожиданно Федька, отмахиваясь от мух травиной, не отрывая по-прежнему взора от туманно-синих далей, дрожащих полдневным маревом.

От досуга утомившись, и государя чтоб потешить, затеяли рукопашную.

Мокрые все, свежие, очумевшие от свободного бытия и роздыху, от солнца и родниковой воды, что вина вкуснее, а более – от царского ободряющего внимания, пахучие здоровым мужицким естеством, поскидали молодцы верха, и штаны до колен закатавши, стали друг против друга бороться.

И никто, конечно, не хотел идти против Федоры. Нагло это было и высокомерно, но… Федька одними губами пожаловался государю. Усмехнувшись мимолётно тою половиной, над которой виднелся маленький белёсый рубец. Чего, мол, держишь меня, точно немощного, я и так