твоя простреленная почка! Вот о чём я говорю, когда говорю об археологии знания, неискажённости бытия, смешной, но собственной вере, а не зомбировании. Побольше силы воли, дорогие радиослушатели, и поменьше развешивайте свои снабжённые точками входа уши.

— Excusez-moi, qu’est-ce que vous avez, le prince Bagration s’ est appelé l’île Aland [326]?

— Oui… — радостно. — Mais Vous êtes sophistiqués [327].

— Je suis, pour ainsi dire, de première main… d’ailleurs [328]…

— Excusez-moi, j’ai bien compris, vous voulez dire la guerre de Suède? Êtes-vous un participant [329]?

— Donc disons… comprenez-vous [330]…

А он ухватист, этот граф, подумал Иессеев, в очередной раз пытаясь усмотреть в поведении доказательства того, что он шпион.

Тогда, в восемьсот девятом году, они каждый день выходили из палатки на самом краю Ботнического залива и лупили по льду палкой. Иногда за ночь появлялись следы, которых не было накануне, человеческие, а также каких-то громадных зверей, надо думать, волков, и ходили они вроде как рядом. Багратион не желал ничего замечать, а он думал об этом всё чаще. Испражнялись в лунки, член чёркал по выловленной шуге. Пустоши в сторону Финляндии оставались безлюдны, пологи хлопали на ветру, в треуголках тогда ходили вообще все, и такой человек не мог вызвать подозрения. Вдалеке виднелись острова и шхеры, их и высотами-то сложно было назвать. Вода, как им сказали, на севере текла почти пресная, Кнорринг что-то там на этом основывал, тактику, хотя стоял и не ноябрь, а март. Шведы копошились на той стороне, каждый вечер жгли костры, строили укрепления, тут и без Кнорринга ясно; заря, холод уже, кажется, никогда не отпустит, с Балтийского моря, с простора, дуло пронзительно, чтобы расшевелить военный аппарат, его, казалось, каждый день требовалось откалывать от тверди и переставлять. Дома на сваях, мели с деревьями, одинокие суда вмёрзли, и мачты застыли под углом. Ни за кого уже даже не хотелось мстить, и если бы не следы оборотней, то он уже давно саботировал бы эту кампанию.

— Si je comprends bien, vous écrivez sur la guerre Patriotique [331]?

Он странно на него посмотрел, но ничего не ответил.

— Ayez pitié, mais… — он запнулся, — est-ce vraiment votre Cyclope est… lui-même [332]…

— Oui, c’est Kutuzov lui-même [333].

— Mais pourqoi décrivez-Vous des régiments comme les essaims? Quels sont les soldats pour vous, des mouches [334]?

— Plutôt des moustiques [335].

— Des moustiques [336]?

— C’est le torrent nouveau littéraire [337].

— Comment donc comprendre cela [338]?

— Le surréalisme tel qu’il est [339].

— C’est-à-dire un réalisme déformé tel qu’il est [340]?

— Mais Vous êtes encore plus calé que moi, ma parole [341]!

— Hmm, en fait, on avait des livres dans notre maison [342].

— Il lui est difficile de donner des définitions claires, si vous ne recourez pas à une telle stupeur spécifique ou aux manifestes les plus radicaux. Il est nécessaire de s’attacher à l’intégrale verbale pour l’expliquer [343].

— S’il vous plaît, sinon l’armée russe ne me comprendra pas [344]…

— Ayez pitié, ayez pitié, il ne peut y avoir aucune insulte ici… — он замахал руками. — Je suis un écrivain et je le voie comme ça. Oui, même si je accrocherais notre empereur par ses jambières à l’envers et le connecter dans cette position avec un baiser avec Napoléon, je serais pardonné. Présenter l’excentrique comme une donnée, mais en même temps faire comprendre ce qui pourrait être discuté s’il n’y avait pas un tel virage. Comprenez-Vous [345]?

Иессеев посмотрел на него с неприязнью.

Разрази меня гром, думал он, какой-то Беккет, Ионеско, то ли он ещё под псих-блицкригом, то ли весь поголовно нынешний контингент младше шестидесяти. Насколько он помнил, фашисты в своей пропаганде, той самой вздёрнутой из небытия гипертонии, каждую жертву изображали как последнюю и почти убедили мир, что нет выбора между фашизмом и коммунизмом, это ж надо было так извернуться. Хотя вот америкашкам такое продать сложнее, поди вклинься между сигаретами и моющим средством. Удар всегда, если, конечно, интригу плетут грамотно, наносился по интеллигенции, коя склоняема, мыслит, соображает, что есть график, не помешана на сексе, интересуется миром окрест. Через восемьдесят лет малость сменился курс, но не подход к плохой новости, каковую все желают распространить, сделав ещё внушительнее, в особенности русские, у них же ещё сочувствие до небес, вот, видимо, он весь этот посыл и проворонил, хотя и знал, что давить надо и после войны, ведь однажды это перейдёт в «до», также в соответствии с концепцией.

Стало уже совершенно очевидно, что разбойник, злоупотреблявший антибиотиками и анаболическими стероидами, то и дело направлявший многофункциональное устройство с объективом в их сторону, и сам боится пещеры, но он для себя уже всё решил и держался за это крепко. Он был подл и труслив, распространённый сейчас психотип, дар миру Зигмунда Фрейда, показавшего, что накрутке нет конца, можно толковать самый примитивный вид разума, сколько угодно расширяясь, это также разновидность пропаганды, ещё и сейчас не до конца дошедшей.

На стены здесь превосходно бы легла схема охоты или бегства от грозы, тоже в одну линию, не расширяясь и не делая горлышка. Ему по большей части было безразлично, и это ощущалось как-то странно упоительно, как будто он неуязвим. Ясно, что его конец близок, но надежда ещё осталась, а суперспособность уже проявилась. Ветеран поскрёб грудь через гимнастёрку, поставил лампу на пыльную столешницу.

— Это же секретное задание, это… реальное шоу.

Авигдор с сомнением покачал головой, он слишком хорошо знал подземелья… Неужели же они все, эти раздираемые любопытством литераторы, историки и мальчишки не чувствуют, идя вперёд, что тут прослеживается явная тенденция к предумышлению; дилетанты, не могущие отличить подходящую морфологию от удачной попытки зайти…

Он родился в Иордани в год триумфального выступления сборной Советского союза на Олимпийских играх в Кортина-д’Ампеццо, в семье, отсчитывавшей свою историю от первых шахтёров, строивших город. Один из его предков ввёл в употребление понятие «эоловые гроты». Спекуляции с частной собственностью давно вытеснили их семью из древнего квартала предков, и они жили в добровольном гетто в доме на шесть квартир, который раньше служил приёмной одного из сановников правителя крепости. Освобождение города в 1913-м году изменило многое, распространившийся на время оккупации индемнитет как-то незаметно воцарился надолго, всё вдруг сделалось публичным, даже то, что предполагало обнародование морального падения, словно это трудное время каким-то образом нивелировало носившееся над улицами безнравственное и циничное сверхъестественное существо Елисея. Всех пускали везде, в том числе в подземелья, так он и попал