Лев Седов жил с Жанной и племянником Севой, которого после нескольких лет пребывания в Австрии он забрал к себе и фактически усыновил, на шестом этаже дешевого многоквартирного дома без лифта в крохотной квартирке, забитой книгами и ящиками с документальным материалом, необходимым прежде всего для «Бюллетеня».[1459]

При всей любви и уважении к отцу Лев постепенно испытывал все большее чувство раздражения по поводу мелочных упреков. Самому Троцкому он не решался высказывать свои чувства и лишь изредка изливал душу в письмах матери. 16 апреля 1936 года он писал: «Мне кажется, что все папины недостатки с возрастом не смягчаются, а, видимо, в связи с изоляцией, болезнью, трудными условиями — трудными беспримерно, — углубляются. Его нетерпимость, горячность, дергание, даже грубость и желание оскорбить, задеть, уничтожить — усиливаются. Причем, это не только «личное», но прямо какой-то метод, и вряд ли хороший метод».[1460]

В 1937-м — начале 1938 года Лев буквально изнемогал от переутомления и сильных приступов болей в животе, которые врачи квалифицировали как проявления хронического аппендицита. Вначале Лев подавлял боли медикаментами. Как обычно бывает в таких случаях, запущенная болезнь нанесла внезапный удар. В первой половине февраля 1938 года произошел тяжелый приступ, заставивший Жанну отвезти своего друга в больницу.

К этому времени Седов находился под прочным «колпаком». Зборовский поддерживал связь с резидентом НКВД в Париже Косенко, которому передавал копии писем Троцкого и Седова, а также статьи, подготовленные для «Бюллетеня оппозиции» еще до их публикации.[1461]

В конце 1937 года Лев Седов все чаще стал замечать, что за ним, почти не скрываясь, следят. Когда летом 1936 года он с Жанной и Севой поехал на краткий отдых в Антиб, советские агенты Эфрон, Смиренский и Рената Штейнер отправились туда же, причем Штейнер поселилась в том же пансионате, что и Седов. Слежка велась открыто с явной целью деморализовать Льва. Седов был убежден, что готовится его убийство. В декабрьском номере «Бюллетеня оппозиции» он поместил статью под заголовком «ГПУ подготовляет убийство Л. Седова».[1462]

Вначале, надо сказать, в планы НКВД входило похищение. Была разработана операция «Сынок», одобренная Сталиным (можно предполагать, что и название принадлежало ему). Но болезнь Льва заставила срочно изменить планы. По рекомендации Зборовского, которому Лев и Жанна полностью доверяли, для лечения была избрана частная больница русских эмигрантов. Зборовский мотивировал свой совет знакомствами и высокой квалификацией хирурга Тальгеймера. Льву сделали успешную операцию. Через несколько дней после этого, когда он шел на поправку и даже договорился с «Этьеном» о встрече для решения текущих дел, его состояние резко ухудшилось. В ночь на 13 февраля 1938 года его обнаружили в коридоре больницы в почти бессознательном состоянии. Вскоре он впал в беспамятство. Переливания крови не дали результата. Несмотря на экстренные меры, Лев скончался.

Зборовский, видимо, не был прямым убийцей, иначе его легче было бы разоблачить. Но тот факт, что он приложил руку к ликвидации Седова, наиболее вероятен. Это подтверждает бывший ответственный сотрудник советских спецслужб Петр Дерябин, бежавший на Запад, которому говорили в КГБ, что Седов действительно был ликвидирован московскими агентами.[1463]

Убийство Льва рассматривалось высшим советским руководством не только как устранение важного политического противника, но и как средство давления на его отца. В те дни, когда Лев находился в больнице, сам Троцкий временно пребывал вне Койоакана. Этот спокойный пригород столицы был не очень удобным местом для слежки за ним, которую все более усиливала московская агентура, и в начале 1938 года подозрительная суета стала ощутимой. Она усиливалась тем, что в мексиканской печати появились провокационные сведения, будто Троцкий участвует в подготовке государственного переворота против президента Карденаса. Слухи были разоблачены на пресс-конференции Троцкого и Риверы, но тем не менее продолжали циркулировать.[1464]

Диего убедил Льва Давидовича провести некоторое время «в подполье» — в доме друга его семьи Антонио Гидальго, ставшего и близким знакомым самого Троцкого. В феврале Троцкий тайком переехал в другой фешенебельный район — Чапультепеке-парк. Время пребывания там заранее не оговаривалось. Ривера и сам Троцкий с женой (она осталась в Койоакане) решили подождать, пока станет спокойнее. В доме Гидальго Троцкий работал главным образом над книгой о Сталине. Он почти не выходил из дому (а выходя, маскировал внешность с помощью длинного шарфа), писал жене теплые письма, просил прислать ему всякие мелочи через доверенных лиц.[1465] Гостеприимные хозяева его не беспокоили: Антонио утром отправлялся по делам, его жена была занята хозяйственными заботами, и, главное, они видели в Троцком великого деятеля, который оказал им честь самим фактом пребывания в их обители.[1466]

Но внезапно все изменилось. Едва Лев Давидович отправил жене очередное письмо, где планировал покинуть дом Гидальго через два-три дня и совершить путешествие по стране,[1467] в его комнату ворвался Диего. Экспансивный мексиканец, не умея сдержать чувств, бросился к Троцкому с возгласом: «Лев Седов мертв!» И протянул телеграмму из Парижа. Как рассказал позже Троцкий жене, он решил, что с ним разыгрывают какой-то жуткий фарс. «Пошел вон!» — закричал он. Диего вышел. Осознав, что его сын действительно умер, Троцкий впал в состояние отчаяния. Вскоре, однако, Ривера смог вывести его на улицу, усадить в машину и привезти в «Голубой дом».

Наталья Ивановна через десять лет вспоминала: «Я была в Койоакане, сортируя старые фотографии наших детей. Раздался [дверной] звонок, и я удивилась, увидев Льва Давидовича. Я пошла ему навстречу. Он вошел, еще более сгорбленный, чем обычно (по многим воспоминаниям, Троцкий обычно ходил гордо, с очень прямой спиной. — Г. Ч.), его лицо было пепельно-серым; казалось, что внезапно он превратился в глубокого старика. «Что случилось? — спросила я его тревожно. — Ты заболел?» Он ответил тихим голосом: «Лева заболел, наш маленький Лева…» Только теперь я поняла. Я так боялась за Льва Давидовича, что мысль о том, что что-либо может случиться с Левой, никогда не приходила мне в голову…»[1468]