(…Вот этого я и боюсь.)

– Между прочим, – говорю (хоть это не между прочим и совсем некстати), – этот тетрабромид бора, которым Тиндаль обрабатывал пластины кремния, коварная штука. При соединении с водой образует детонирующую смесь. Бац – и взрыв!

– Алеша, Тиндаль не применял тетрабромид бора, – мягко поправляет Кадмич. – Он применял соединения фосфора, алюминия и сурьмы, вот же написано.

– Ну, мог применять, у бора коэффициент диффузии ведь больше, – настаиваю я. У меня сейчас почти телесное ощущение, что я пру против потока материи, преодолеваю какую-то вязкую инерцию мира. – И ты мог, и вот он… – указываю на Сашку.

– А какой дурак станет поливать бромид бора водой, – Стриж поднимает плечи, – его же в вакууме напаривают.

Кепкин тоже пожимает плечами, удаляется в свою комнату: ему любая химия скучна.

– Мало ли что в жизни бывает, – гну я свое. – Его ведь в запаянных ампулах продают, этот бромид, сизо-коричневый порошок. Вздумалось, например, кому-то смыть с ампул наклейки… или, бывает, не те наклеят, нужно вместо них другие – а под струей воды ампула ударится о раковину. Разобьется – вот тебе и взрыв. Нужно быть осторожным. Вот.

Тюрин слушает вежливо, Сашка – со все возрастающим веселым изумлением, которое явно относится ко мне, а не к той информации. Ну и пусть, чем больше это похоже на спонтанную чепуху, тем крепче запомнится.

– Да что это с ним?! – Стриж трогает мой лоб, обращается к Тюрину: – Он здесь без меня не того… головой не падал?

Кадмич мягко улыбается, качает отрицательно головой и тоже уходит: ситуация не для него.

– Слушай, ты кидаться не будешь? – спрашивает Сашка. – А то и я уйду от греха.

– Да катись ты куда подальше! – расстроенно говорю я.

Я чувствую себя усталым, в депрессии. Слабенький я все-таки вариаисследователь, мелкач. Все норовлю какую ни есть выгоду извлечь из этого дела, пользу. Если и не самую пошлую: проснуться с пуком ассигнаций в руке – то хоть Сашку подстраховать. Прилежную Машеньку ради этого обидел, сам вот сейчас претерпел, а на поверку вполне и без того могло бы все обойтись с этими ампулами; случай, как и наши колебания, многовариантен.

И главное, ведь чувствую, что не для мелких здесь-сейчасных выгадываний дано мне это знание, не в том его сила, – а подняться на уровень его, быть исследователем без страха и упрека, побеждающим или погибающим, все равно, – не могу. Я и со страхом, и с упреком…

– Тебя точно через руки током ударило, – не успокаивается Стриж. – Иные места не захватило?

Я оскорбленно молчу.

– Ладно, – переходит он на другой тон, – вернемся к этому факту: что дальше-то было?

– После чего?

– После того, как сварочный импульс прошел через тебя.

– Ничего не было!

– Как ничего?.. Ты не понял, я не о последствиях: идея-то твоя правильная или нет? Что, не проверил до конца?.. Нет, вы посмотрите на него: обижать безответного Кадмича – это ты можешь, перебивать содержательный разговор горячечным эссе о бромиде бора – тоже, а вот довести опыт… Есть же резиновые перчатки!

Стрижевич склоняет голову к плечу и смотрит на меня с таким любованием, что я чувствую себя даже не просто дураком, а экспонатом с выставки дураков. Ценным экспонатом.

…А ведь и вправду дурак: как это я о перчатках забыл? (Не забыл, отшатнулся от опасности, за надвариантность свою испугался.) «В резиновых перчатках с микроматрицами не очень-то поработаешь», – хочу возразить для спасения лица. Но останавливаю себя: и это тоже сперва надо проверить.

– Уйди с глаз… эспериментатор! – завершает Стриж рассматривание.

Я сутуло направляюсь в свою комнату.

Эге! Комната та, да не та. Мой стол и стол Ник-Ника сдвинуты в стороны от окна, на их месте кульман с наколотым чертежом. Над ним склонился брюнет-крепыш с прекрасным цветом округлого лица и челкой надо лбом – Мишуня Полугоршков, ведущий конструктор проекта. Никакого проекта он не ведет, просто добыл ему Паша такую штатную должность на 170 рублей в месяц, на десятку больше, чем у исчезнувшего Толстоброва.

…Строго говоря, не Ник-Ник исчез, а я-надвариантный перешел еще ближе к Нулю. Но все-таки грустно: был симпатичный мне человек – и не стало; увижусь ли я с ним? И его стол теперь Сашкин. Мишуня – человек из Нуля, к Нулю не принадлежащий. Точнее, принадлежащий к нему не более, чем его кульман. Он классный конструктор, выходящие из-под его карандаша и рейсфедера чертежи оснастки предельно четки, строго соответствуют всем ГОСТам, без зацепок проходят нормоконтроль на пути в мастерские. Но сам он по отношению к научным проблемам занимает такую же позицию, как тот, ныне анекдотический, начальник КБ, который заявил Курчатову: «Ну что вы там возитесь с вашими экспериментаторами! Давайте чертежи атомной бомбы, я вам ее сделаю». Мы, подсовывая Полугоршкову эскизы кресла, электродных тележек, панелей пульта и всего прочего, даже и не посвящали его в идеи вариаисследования – бесполезно.

Варианты отличаются друг от друга на необходимый минимум – и здесь Мишуня, естественно, занимается теми же фотоматрицами. Только в отличие от Ник-Ника не умствует, а копирует их с иностранных патентов и статей – так вернее и больше простора для того, в чем он тверд: в конструировании оснастки.

Вот он распрямился, подошел к химстолу, следит за работой Смирновой. Говорит укоризненно:

– Алла, вы опять криво наложили трафарет! Ну что это за рисунок!

– Ах, Михаил Афанасьевич, я же не разметочный манипулятор! Если сдвинулось… И какое это имеет значение, важен принцип!

Смирнова во всех вариантах незыблема как скала. Непокобелима.

…Но постой, надо разобраться. Сведения о бромиде я выдавал без колебаний, не раздваиваясь, – и тем не менее перескочил из «лунки» в «лунку».

Логика событий, которая складывалась в том варианте, примерно такова: Паша отменяет акт на списание «Эвы» и, поскольку формально она считается действующей, на предстоящем учсовете присягается довести ее – тем временно спасает себя; далее он дает свободу творческим дерзаниям Тюрина и Стрижа (кои к ней рвутся) – с известным фатальным концом. Все это было, можно сказать, записано в книге судеб.

А я эту реальность – хоть и с натугой, с эффектом отдачи – изменил. Не напрасно у меня было чувство, что пру против потока. Потому что никакой книги судеб все-таки нет. Будущее не задано, есть только н. в. линии его, пути наиболее вероятного развития. И всегда можно что-то сделать. Молиться на меня должен этот придурок с татуировкой – а он!.. Кстати, здесь-то Сашка знает об ампулах? Не знает – еще скажу.

Взгляд мой снова обращается к сварочному станку: надо с этой идеей закруглиться как-то. Сейчас мне почти все равно как: мысли мои не здесь.