Это было очень давно назад, в ту зиму 1864 года, когда судьба привела мне сблизиться с Вами и полюбить Вас от всей полноты души. Ваш покойный брат был тогда за границею. О болезни его тогда еще не было тревог. Сцена происходила в последней угловой комнате Вашего помещения на площади. Вас тогда не было дома; стояли [А. И.] Чивилев покойный, покойный [Г. Т.] Бок и я. Разговор зашел о Вас, и к величайшему моему изумлению и, разумеется, негодованию, Чивилев весьма развязно говорил о Вас с каким-то озлоблением, и говорил дурно. Я ему возражал под влиянием охватившего меня чувства, и по своему характеру, а тогда еще молодому, я, разумеется, вышел из себя, рассердил Чивилева, шокировал Бока, и с той поры попал к обоим в немилость. Но затем пришли другие события. Когда Вы стали цесаревичем, я однажды слышал от того же Чивилева и в присутствии того же Бока совсем противоположное тому, что он говорил о Вас несколько месяцев раньше, какие-то напыщенные хвалы, и эти-то два эпизода вместе произвели во мне какое-то необычайное внутреннее потрясение на всю мою жизнь. Потрясение это выразилось двумя сильными впечатлениями; впечатления эти стали чувствами, а чувства эти стали главными, так сказать, двигателями моей жизни последующей. Помню, точно вчера это было, до малейшей подробности каждый миг того дня, когда произошел первый эпизод: как я вернулся к себе, как загорелось точно охваченное пожаром мое сердце к Вам, помню сближение через даль Вашего друга брата с Вами, сделанное мною тогда в мыслях, мне показалось, что его голос мне говорит: «Я далек, а вы близко к нему, берегите его, любите как я люблю его». Мысли и впечатления незаметно сливались с молитвенным настроением, и Ваш образ выделялся для меня все ярче и светлее, и я помню, как в этот день сделаться другом Вашим стало моим идеалом, и как с этого дня я начал эту наивную молитву произносить ежедневно: благослови мою дружбу к Алекс[анд]ру Алекс[андрови]чу и дай мне быть ему полезным.

Молитва эта – моя молитва до сего дня, а чувство, создавшее ее, как святой огонь, принятый от Бога, мне [в] сто раз дороже моей жизни. В ту пору все это могло казаться наивным, сентиментальным, и самый порыв, охвативший меня тогда, когда я услыхал впервые злое слово против Вас, порыв всей души мог быть назван фанатическим, преувеличенным; да, может быть, но тем не менее я за него по час смерти осмыслил, освятил и наполнил мою жизнь, а главное – сделал[ся] равнодушным ко всяким другим интересам.

Но затем пришла вторая историческая минута. Вы делаетесь наследником, и мне приходится от тех самых лиц, которые год перед тем так жестко и некрасиво махнули на Вас рукою и бранили Вас, слышать хвалебные оды, панегирики в Вашу честь, точно став первым Вы изменились умственно и душевно. Увы, опять-таки не забуду этого дня; он мне был тяжелее того ужасного дня, когда я узнал о внезапной опасности жизни Вашего брата. Так стало гадко, так стало безотрадно на душе, точно умерло что-то еще более дорогое, чем Ваш брат. Умерла, увы, на весенней поре жизни последняя иллюзия, последняя искра веры в людей. И опять-таки, сознаюсь, что все это могло быть и казаться смешным, наивным, преувеличенным; но что делать; я чувствовал и понимал, что я урод, какой-то пришлец из чужого мира, что не следует отдаваться всей полнотой души такому разочарованию на счет людей; что и любить Вас с таким фанатизмом не следует, а благоразумнее было бы и себя немного полюбить, как благоразумнее было бы не показывать, что в этом дворце любишь только Вас, а от других отдаляешься. Но что же было делать! Таков был и есть мой характер. Бог благословил меня на дружбу с Вами, но Он же судил мне в будущем тяжелые дни испытаний. Я радость свою приял, но и крест свой уготовил: радость и счастье, любя Вас превыше всех идеалов жизни, и крест – разлюбивши слишком страстно людей.

Люди жестоко мне за это отплатили и были правы, – и такова стала моя судьба до сего дня: судьба странная, но в магической и психической связи и последовательности с ее исходными причинами. Я был ее причиною, и я не жалуюсь на нее; иногда жутко и больно бывает, но, Вы видите, Бог не дает мне падать духом, и я работаю не меньше других, сегодня под грозою, вчера под ураганом грязнейшей ненависти, ибо все осталось по-прежнему, как в начале: Вы мне верите и любите меня, я живу только Вами и для Вас, а кругом – если исключить маленький круг друзей – все не верят мне, потому что я им не верю, и ненавидят меня, потому что я не служу им. Я не сотворил себе друзей от мамоны, и ничто мне не прощается. Но зато, если горьки минуты, когда люди мне отплачивают за то, что везде и всегда, и в жизни, и в свете, и в печати, и при дворе, и в семье даже говорил, что думал и что чувствовал, и ни разу в жизни не солгал, как искупались эти горькие минуты теми сладкими мгновениями, когда Бог позволял мне уверить Вас в чем-либо хорошем и видеть, что Вы мне верите… Не много их было, этих мгновений, сравнительно с теми, которые меня мучили и побивали, Вы не баловали меня в последние дни проявлениями Вашей дружбы, но тем ценнее они были, тем святее они для души, и ничего себе не прошу бóльшего!

Вот краткая история моего двойного существования. Одна сторона – свет веры и любви – это Вы и весь тот мир людей, который от Вас зависит, от Вас получает впечатления и, руководясь ими, молится за Вас, благословляет Вас и все сводит к Вам.

Другая сторона – это тот мир людей, где столько лжи, потому что так сильно на человека действие личных интересов, где деньги играют свою роковую роль и где после известного количества лет приходишь к убеждению, что прежде «я», прежде «мои интересы», а потом идеалы, Государь и государство!

Боже, как я счастлив, что с этим миром я развязан на весь конец моей жизни; наивны, неправда ли, были причины, в молодости внушившие мне к нему отвращение, но как я за них теперь благодарю Бога!

Наивно и то обожание, которое питаю к Вам – неправда ли, любя Вас как личность и как Государя больше всего на свете и куда больше самого себя, но и тут, скажу, Боже, как я благодарен Его милостивой судьбе за это чувство, ибо только оно дает мне счастье ничего не просить от Вас, кроме доверия и возможности трудиться…

И в результате Вам, сколько кажется, польза от меня двоякая: первая – Вы всегда услышите правду от меня, ибо положительно не найду и не нахожу в себе причин ее искривлять или не договаривать, а вторая – Вы можете со мною не стесняться, что бы Вы не делали со мною, как бы не поступали, я все то же существо, которое ни Вас не может обидеть, ни Вами не может быть обижено.

Все это пишу сегодня под влиянием дня моего рождения, чтобы еще раз напомнить и уяснить перед Вами главную причину, отделяющую свет от меня и меня от света; относительно Вас и в служении Вам я от этого разобщения не только ничего не проиграл, но много выиграл, ибо сохранил то чутье к хорошим людям и к честным людям, которого наверное лишился бы, если [бы] увлекся светом, почестями и друзьями от мамоны, и могу смело после 27 лет сношений с Вами сослаться на них и бесстрашно спросить Вас: подсунул ли я когда-либо Вам обманувшего Вас человека из людей, которых я Вам рекомендовал, обвинили ли Вы хоть одного в том, что он обманул Вас? Нет, имею я святое право сказать за Вас и с Вами! И есть за что благодарить Бога.

При одном воспоминании тускнеет чело, и сжимается сердце. Я Вам особенно рекомендовал [Н. А.] Качалова… Тяжел будет ответ перед Богом и за это дело у [К. П.] Поб[едоносце]ва. В мрачном Таганрогском деле – чтобы спасти своего недостойного тестя он сгубил Качалова[808]; честным я его назвал Вам когда-то, честным он был отнят от государства и удалился от дел.