В деле Дервиза, увы, не может быть двух мнений. Поб[едоносце]в своим влиянием воспользовался, чтобы провести родственную и денежную интригу дяди против племянника до конца и помочь окольным путем достичь того, что законным путем (через дворянское собрание и Сенат) он осуществить не мог. Пришлось волею-неволею криво повлиять на министров и ввести в заблуждение Государя.

Обман обнаружился. Какая была цель у Поб[едоносце]ва – то знает его совесть и Бог, его Судья. Но я допускаю самое невинное, он просто увлекся и сам был обманут дядею Дервизом. Но тогда – имей великодушие и благородство сознаться в том, что ошибся, исповедуй публично свою вину, предстань перед Государем и скажи ему: «Государь, виноват, я ввел Вас в заблуждение, – простите!» Но нет, вместо этого он решается еще раз делать попытку для помощи себе в явно дурном деле, или вернее в кривом, смущать других и карабкаться на топкой почве.

Сегодня на моем собрании по вечерам в среду был между прочим полковник [А. А.] Вендрих, практический знаток железнодорожного вопроса. Он произвел на нас всех глубокое и потрясающее впечатление, когда изложил с изумительною ясностью то безвыходное положение, в котором в случае войны очутится военное ведомство для передвижения войск, благодаря тому, что доселе, что он не делал, никакое ведомство не хочет заняться вопросом: как сосредоточить в одних руках заведыванье и распоряжение эксплуатациею всех железных дорог в России на случай военных действий. Уже во всех государствах Европы эта концентрация военно-железнодорожная устроена; даже в Италии она недавно введена. В Австрии она устроена в течение последних 2 лет. У нас, к сожалению, не сделано еще первого шага. Вот уже более 10 лет, как Вендрих всюду суется со своими представлениями о безусловной необходимости в мирное время устроить центральное бюро, которое могло бы постоянно следить за эксплуатациею всех железных дорог, знать все перевозочные средства каждой дороги и затем по крайней мере раз в год делать примерные передвижения войск на разные театры войн, хотя бы с карандашом в руках и на бумаге.

Сунулся он к [Н. Н.] Обручеву: Обручев его выслушал, затем усмехнулся и сказал:

– Это не наше дело, это дело Министерства путей сообщений.

– А если война будет.

– Тогда мы потребуем, чтобы войска были перевозимы.

– А если окажутся невозможности и затруднения на разных линиях, если в пункте сосредоточения войск пустые вагоны нельзя будет отсылать обратно, если разъездных путей окажется мало, если вследствие той или другой случайности войска опоздают и так далее?

– Ну это все гадания; войны нет, что тут тревожиться, – отвечает Обручев.

Суется Вендрих к [К. Н.] Посьету.

– Когда будет война, мы отдаем все линии военному ведомству.

– Да что толку, когда вы в мирное время не можете управлять движением линий и требовать от железных дорог исполнения законов эксплуатации: вы ведь в случае войны сдадите железные дороги в том хаосе, в каком они в мирное время.

– Ну уж это их дело!

Читал он лекцию в [Генеральном] Штабе о железнодорожной эксплуатации для военных нужд. Все слушали с трепетом. И что же? Никто пальцем не шевелит. Главный штаб между тем, делая свои расчисления по передвижению войск, приходит к расчету, что ему 8000 вагонов недостает, и просит кредита на заказ 8000 вагонов. Вышнеградский отказывает, говоря, что не только нет недостатка в вагонах, но их излишек, а весь вопрос в том, чтобы уметь в военное время маневрировать вагонами и из центра распоряжаться всеми подвижными составами. Военный министр[813] призывает Вендриха и, показывая ему ответ Вышнеградского, спрашивает: что ему отвечать.

– Ничего, – отвечает Вендрих.

– Как ничего?

– Ничего, потому что Вышнеградский прав, ни одного вагона не нужно; их слишком много, а нужно центральное эксплуатационное бюро, и на это Вышнеградский сказал мне, что на это учреждение он за деньгами не постоит.

Ну и что же? Учредил военный министр комиссию; вошли в нее члены всех министерств; толковали, говорили и затем разошлись. Дело замерло.

– И страшно становится от одной мысли, что может произойти в случае не дай Бог войны, – говорит Вендрих, – целые отряды могут засесть на пунктах, где ни пуда хлеба нельзя будет достать; артиллерия может засесть где-нибудь за недостатком открытых вагонов-платформ; провиант, снаряды могут двумя, тремя сутками запаздывать за отрядами. Словом, все, что происходило невообразимо безобразного в 1877 году на румынских жел[езных] дорогах, то в десять, в двадцать раз в больших размерах будет происходить у нас в случае войны с Австриею или Германиею.

Затем Вендрих указал на другую слабую сторону нашего военного железнодорожного вопроса, это полное неустройство железнодорожных баталионов и запасов. За границею для того, чтобы мобилизовать все железнодорожные запасы на случай войны, нужно maximum трое суток; все запасные железнодорожные нижние чины до машинистов включительно находятся при линиях; у нас дай Бог в 20 дней управиться. Мало того, все линии от Варшавы к австрийской границе и к прусской границе переполнены поляками, не знающими даже русского языка настолько, чтобы понимать его; ни одного нет русского даже стрелочника: в случае войны прийдется в один день всех без исключения служащих на этих линиях уволить за ненадежностью; что тогда делать? Брать русских, но откуда, и как эти русские успеют примениться к новым линиям впопыхах открытия военных действий?

А между тем ни [И. В.] Гурко, ни военное ведомство, ни Министерство путей сообщений не возбуждают доселе об этом ни малейшего намека даже на вопрос. Когда я остался один, увы, я опять вернулся под влиянием разговоров, только что слышанных, к мысли, которая не меня одного, но многих, и в особенности военных, мучит как кошмар: мысль эта – два брата Обручевы… Ведь оба были уличены в измене – в 1863 году! Один обвинен и приговорен к казни[814], а другой выгнан из службы и спасенный [Д. А.] Милютиным… Теперь первый – орудует Штабом, то есть назначениями в Морском министерстве, а второй – ужасно сказать – держит в руках судьбу России, армии, Царя в случае войны… Ужасно, страшно думать об этом. Ведь нет ни единого военного, ни единого служащего в Главном штабе, который бы не считал [Н. Н.] Обручева опасным. Боже, Боже милосердый, дай Царю страх этого человека!