масс-спектрометров Эрнеста Лоуренса и установки газовой диффузии Джона Даннинга с ее 5 миллионами барьерных трубок. Гигантские масштабы предприятий в Клинтоне и Хэнфорде дают понять, насколько отчаянно Соединенные Штаты стремились защитить себя от самой серьезной в истории потенциальной угрозы своему суверенитету – хотя эта угроза, угроза германской атомной бомбы, оказалась на поверку лишь отражением в затемненном зеркале. В 1939 году Нильс Бор утверждал, что отделение 235U от 238U невозможно без превращения всей страны в огромную фабрику. «Несколько лет спустя, – пишет Эдвард Теллер, – когда Бор приехал в Лос-Аламос, я собирался сказать ему: “Вот видите…” Но не успел я раскрыть рот, как он сказал: “Вот видите, я же вам говорил, что этого нельзя добиться, не превратив всю страну в фабрику. Именно это вы и сделали”»[2143].

Эти гигантские масштабы демонстрируют и другое отчаянное стремление: то честолюбие, с которым Америка спешила заполучить эту добычу. А также не допустить до нее никого другого, даже британцев, – до тех пор, пока в августе 1944 года Уинстон Черчилль не переубедил Франклина Рузвельта на квебекской конференции, на которой были разработаны планы операции «Оверлорд», вторжения в Европу через пляжи Нормандии, намеченного на 1944 год. Перед этим, в июне, Гровс продемонстрировал это последнее стремление во всем его высокомерии: он сообщил Комитету по военной политике, что, по его мнению, Соединенным Штатам следует попытаться взять все известные мировые запасы урановой руды под свой полный контроль. Когда компания Union Minière отказалась заново открыть свой затопленный ранее рудник Шинколобве в Бельгийском Конго, Гровсу пришлось искать помощи у британцев, которым принадлежала большая миноритарная доля финансов бельгийской фирмы. После Квебека это сотрудничество приняло форму заключенного между двумя странами соглашения о поисках мировых запасов, известного под названием Треста объединенных разработок (Combined Development Trust). Гровс не мог знать, что уран распространен в земной коре и его запасы исчисляются миллионами тонн. В 1943 году, когда считалось, что в полезных концентрациях этот элемент встречается редко, генерал, действуя в интересах страны, которой он был абсолютно предан, делал все возможное, чтобы она получила в свое исключительное пользование весь уран до последнего фунта. С тем же успехом он мог пытаться прибрать к рукам океан.

В СССР работа над атомной бомбой началась в 1939 году. Именно тогда тридцатишестилетний физик-ядерщик Игорь Курчатов, ставший руководителем крупной лаборатории, когда ему не было еще и тридцати, сообщил своему правительству о возможном военном значении ядерного деления. Курчатов предполагал, что в нацистской Германии уже могут идти исследования деления. В 1940 году, когда имена выдающихся американских физиков, химиков, металлургов и математиков исчезли из международных журналов, советские физики поняли, что такая программа может существовать и в Соединенных Штатах: секрет выдавала сама секретность[2144].

Едва начатое дело временно закончилось в июне 1941 года, с германским вторжением в СССР. «Наступление врага заставило всех посвятить все свои мысли и действия одному делу, – пишет академик Игорь Головин, коллега и биограф Курчатова, – остановке вторжения. Лаборатории опустели. Оборудование, приборы и книги были упакованы, ценные данные отправляли на восток, где они должны были быть в безопасности»[2145]. Война сделала более приоритетными другие исследовательские задачи. На первое место вышла разработка радаров, на второе – обнаружение морских мин; атомные бомбы стали задачей третьестепенной. Курчатов перебрался на 650 километров к востоку от Москвы, за Горький, в Казань, и занялся разработкой средств противоминной защиты кораблей.

В конце 1941 года с Курчатовым, бывшим в Казани, связался Георгий Флеров, один из двух молодых физиков из его московской лаборатории, открывших в 1940 году спонтанное деление урана и сообщивших о своем открытии телеграммой в Physical Review[2146]. В октябре Флеров был в Москве на международном научном совещании и слышал, как Петр Капица, ученик Резерфорда, которого спросили, чем ученые могут помочь обороне страны, ответил, в частности, следующее:

В последние годы была открыта новая возможность – ядерная энергия. Теоретические расчеты показывают, что если современная бомба может разрушить, например, целый городской квартал, то атомная бомба, даже небольшого размера, если ее удастся создать, легко сможет разрушить большой столичный город с населением несколько миллионов человек[2147].

Получив такое напоминание о своих предыдущих работах, Флеров призвал Курчатова – как он уже призывал в сходном письме Государственный Комитет Обороны – «не теряя времени, приступить к созданию урановой бомбы»[2148]. Прежде всего, писал он, следовало заняться исследованиями быстрых нейтронов. Это происходило в тот момент, когда в Соединенных Штатах отчет комитета MAUD только что указал на необходимость таких исследований.

Курчатов был против. Исследования, направленные на создание уранового оружия, казались слишком далекими от насущных военных задач. Тем временем, однако, советское правительство созвало экспертный совет, в который вошли Капица и учитель Курчатова, маститый академик Абрам Иоффе. Комитет поддержал идею разработки атомной бомбы и рекомендовал Курчатова на пост руководителя этой программы. Он принял это назначение, хотя и с некоторой неохотой.

«Таким образом, в начале 1943 года, – пишет его коллега А. П. Александров, – работа над этой непростой задачей возобновилась в Москве под руководством Игоря Курчатова. Физиков-ядерщиков отзывали с фронта, с промышленных предприятий, из научно-исследовательских институтов, эвакуированных в тыл. Во многих местах начались вспомогательные работы»[2149]. В число вспомогательных работ входило строительство циклотрона. Летом 1943 года Курчатов перебазировал свой институт из советской столицы на заброшенную ферму у Москвы-реки. Расположенный рядом с ней артиллерийский полигон можно было использовать для испытаний с использованием взрывчатых веществ; «Лаборатория № 2» должна была стать советским Лос-Аламосом. К январю 1944 года Курчатов собрал под своим началом всего лишь около двадцати ученых и тридцати работников вспомогательных служб. «Тем не менее, – пишет Герберт Йорк, – они ставили эксперименты и выполняли теоретические расчеты, связанные с реакциями, используемыми как в ядерном оружии, так и в ядерных реакторах, они начали работу, которая должна была обеспечить производство урана и графита достаточной чистоты, и изучали возможные варианты разделения изотопов урана»[2150]. Но пробуждение советского медведя еще не было полным.

«Любой работодатель уволил бы такого человека за смутьянство». Так Лесли Гровс описывал Лео Сциларда в не предназначенном для печати послевоенном интервью – как будто это генерал первым пришел к идее разработки ядерного деления, а Сцилард был всего лишь наемным работником. Судя по всему, причиной дерзости Сциларда Гровс считал его еврейское происхождение[2151]. Сцилард показался ему опасным почти сразу же после того, как Гровс был назначен в Манхэттенский проект. С