доброго старого покровителя Ломеллино, там он и обитал в полном затворничестве, изучая самые ценные образцы древней и современной литературы: он целыми днями не покидал своих покоев и редко показывался на публике, разве что по совсем исключительным случаям.

Однако дож, Ломеллино, Манфроне и Конари – те, кто выстроил славу Венеции на столь прочном основании, что расшатать его не смогли целые века; те, в чьем обществе ты как бы удалялся из круга простых смертных и вступал в беседу с небожителями, те, что столь благорасположенно приняли чужака-флорентийца в свой узкий круг и решили не жалеть сил, дабы превратить его в поистине великого человека, – так вот, они не могли не заметить, что жизнерадостность Флодоардо напускная, а сердце его точит тайная тоска.

Вотще Ломеллино, полюбивший юношу отеческой любовью, пытался выяснить причину его меланхолии; вотще достопочтенный дож старался развеять уныние, в котором пребывал его юный фаворит; Флодоардо оставался печальным и молчаливым.

А Розабелла? Розабелла изменила бы всем принципам своего пола, если бы оставалась веселой, пока Флодоардо грустил. Она сникла, взор то и дело затмевали слезы. День ото дня она делалась все бледнее, и дож, обожавший ее беззаветно, не на шутку встревожился о ее здоровье. Кончилось тем, что девушка действительно заболела: ее терзала лихорадка, она ослабела и не выходила из комнаты; жалобы ее при этом озадачивали самых опытных венецианских эскулапов.

В довершение всех этих нелегких испытаний, которые судьба послала Андреасу и его друзьям, однажды утром случилось одно происшествие, заставившее их встревожиться сильнее прежнего. В Венеции никогда еще не слыхивали о столь дерзких и безрассудных поступках, как тот, про который я вам сейчас расскажу.

Четверо арестованных Флодоардо бандитов – Пьетрино, Струцца, Балуццо и Томазо – были помещены под строгой охраной в темницу дожа, где их ежедневно допрашивали, и каждый восход солнца они встречали с мыслью, что он станет для них последним. Андреас и его ближайшие советники льстили себя надеждой, что общественному благополучию более ничто не угрожает, что Венеция полностью очищена от разбойников, которых можно превратить с помощью золота в орудия мщения и жестокости; и тут на всех статуях, расположенных на видных местах, на углах всех основных улиц и на колоннах всех общественных зданий, появилось следующее обращение:

ВЕНЕЦИАНЦЫ!

Струцца, Томазо, Пьетрино, Балуццо и Матео – пятеро храбрецов, равных которым не видывал свет; встань они во главе армий, они носили бы имя героев, – их называют бандитами, на деле же они жертвы несправедливой государственной политики. Да, для вас этих людей более не существует, но на их место пришел другой – имя его вы найдете в конце этого послания, – и он будет до конца предан душой и телом своим нанимателям. Я смеюсь над бдительностью венецианской полиции, смеюсь над хитроумным наглым флорентийцем, который собственной рукой тащит братьев своих на виселицу. Те, кому нужны мои услуги, да отыщут меня – ибо это совсем не сложно! Те же, кто станет искать меня с целью выдать правосудию, – отчайтесь и трепещите: я неуловим, вас же отыщу где угодно, причем тогда, когда вы этого совсем не ждете! Венецианцы, вы меня поняли! Горе тому, кто попытается открыть мое местонахождение, ибо тогда жизнь его и смерть окажутся в моей власти. А пишет сие венецианский браво Абеллино.

– Сто цехинов! – воскликнул разгневанный дож, дочитав это послание. – Сто цехинов тому, кто отыщет этого злокозненного Абеллино, и тысяча тому, кто передаст его в руки правосудия.

Но тщетно обшаривали шпионы все притоны Венеции, они не нашли никакого Абеллино. Тщетно любители легкой поживы, равно как и алчные и изголодавшиеся, затягивали свое пребывание в городе, ибо слишком заманчивым было обещание тысячи цехинов. Абеллино был осторожен, и хитроумие им не помогло.

Тем не менее кто-то постоянно утверждал, что опознал Абеллино, то в одном обличье, то в другом – старика, гондольера, женщины, монаха. Кто-то время от времени где-то его видел, вот только, как на грех, никто не мог сказать, где он появится в следующий раз.

Глава IV

Фиалка

В начале предыдущей главы я сообщил читателям, что Флодоардо овладела сильнейшая меланхолия, а Розабелла занедужила, однако я не сказал, чем были вызваны эти внезапные перемены.

В день своего прибытия в Венецию Флодоардо был сама жизнерадостность и становился душой всякой компании, но в один прекрасный день утратил все свое веселье; по странному совпадению в тот же самый день у Розабеллы проявились первые симптомы болезни.

Ибо в тот самый злосчастный день по прихоти судьбы – а может, и богини любви (у нее тоже бывают свои прихоти) – Розабелла забрела в сад своего дяди, куда доступ был открыт только самым близким друзьям дожа; сам дож частенько предавался там отдыху в одиночестве и молчании на закате душных дней.

Розабелла, погруженная в свои мысли, бесцельно бродила по широким тенистым аллеям сада. Иногда, поддавшись досаде, она срывала с изгороди ни в чем не повинные листочки и бросала их на землю; иногда вдруг останавливалась, чтобы потом снова двигаться вперед, снова останавливалась, поднимала глаза к чистому синему небу. Иногда ее прекрасная грудь вздымалась бурно и порывисто, иногда с коралловых уст срывался невольных вздох.

– Он так хорош собой! – произнесла она тихо и столь пристально уставилась в пустоту, будто увидела нечто, скрытое от взоров обычных людей. – Да, Камилла права, – заключила она, помолчав, и нахмурилась, будто имея в виду, что Камилла ошибается.

Эта самая Камилла была ее гувернанткой, подругой, наперсницей, можно сказать почти матерью. Розабелла рано лишилась родителей. Мать ее умерла, когда девочка едва могла пролепетать ее имя, а отец Жискардо с Корфу, капитан венецианского корабля, девять лет назад погиб в самом расцвете сил в стычке с турками. Камилла, достойнейшая особа, с великой честью носящая имя женщины, заменила Розабелле мать, воспитывала ее с младенчества, а теперь стала ее лучшей подругой, той, кому девушка поверяла все свои невеликие тайны.

Розабелла все еще предавалась размышлениям, когда эта самая дивная Камилла вышла с боковой тропинки и поспешила к своей воспитаннице. Розабелла очнулась от дум.

Розабелла. Ах, Камилла, дорогая, это ты? Что привело тебя сюда?

Камилла. Ты не раз называла меня своим ангелом-хранителем, а ангелу-хранителю полагается постоянно быть рядом с тем, кого он опекает.

Розабелла. Камилла, я все обдумывала твои доводы; не могу отрицать, что сказанное тобой совершенно справедливо, очень мудро, и все же…

Камилла. И все же, хотя твой здравый смысл со мной и согласен, сердце твое ему противится.

Розабелла. Да,