Образ турка, как и австрийца, частично основывался на существовавших стереотипах — образах «врага с Востока». Филиппова отмечает ориенталистские штампы в отношении турка — слабость, безволие, алчность, завистливость, — не способствовавшие демонизации образа в той же степени, как в отношении немцев. Хотя карикатуристы подчеркивали «восточную хитрость» Турции, ей отводилась второстепенная роль «третьесортной шансонетки, обманутой коварным кавалером»[1712]. Демаскулинизация врага становилась распространенным приемом высмеивания противника и применялась в адрес как немцев с австрийцами, так и по отношению турок и болгар. В 1915 г. российская пропаганда проводила мысль об исчерпании продовольственных запасов Германии, и художник Д. Мельников выпустил карикатуру, на которой германский кайзер в женском платье прогуливался по площади Берлина, превращенной в огород (ил. 116). Позиция Болгарии, ее заигрывания в условиях войны с врагами России воспринимались национальным предательством и приводили к использованию ее образа в роли девицы легкого поведения (ил. 117). Когда же в октябре 1915 г. Болгария вступила войну, войдя в блок Центральных держав, появился образ короля Фердинанда в роли Иуды. На обложке 40‐го номера «Нового Сатирикона» вышла карикатура, на которой изображался Фердинанд с чеком на 5 000 000 000, рядом с которым стоял с мешочком с 30 сребрениками завидующий Иуда. Фердинанд его успокаивал: «Не завидуй, Иуда, ведь я продаю целый народ».

Ил. 116. Д. И. Мельников. В саду ли, в огороде девица гуляла // Будильник. 1915. № 9. С. 9

Ил. 117. Ре-Ми (Н. Ремизов). Шансонетный дух // Новый Сатирикон. 1915. № 32. С. 9

Филиппова и Баратов вступают в полемику с Цыкаловым, утверждающим, что основной мишенью русских карикатуристов стал германский кайзер Вильгельм II[1713]. Тезис Цыкалова выглядит вполне обоснованно, если вспомнить, что раненые солдаты в своих разговорах склонны были недооценивать австрийцев и опасаться немцев: «Австрийцы — те ничего, а вот немцы — те сукины сыны»[1714], — что ожидаемо настраивало фокус журнальной сатиры на более опасного противника. Филиппова и Баратов возражают, что «в большинстве проанализированных изданий противники России в Первой мировой войне получают вполне „сбалансированное“ количество уколов»[1715]. Конечно, хотелось бы узнать более точное количественное выражение «большинства» и «сбалансированности», тем более что мои собственные подсчеты объектов карикатур в журнале «Новый Сатирикон» (Филиппова и Баратов признают, что материалы именно этого издания составили основу источниковой базы монографии) за 1915–1916 гг. подтверждают выводы Цыкалова. Так, доля карикатур на Германию из всех карикатур на внешнего врага составляет 60,1 %, при этом карикатуры на Турцию — 15,7 %, на Болгарию — 12,9 %, на Австрию — 11,2 %. Любопытно опережение Болгарией Австрии, что свидетельствует не о том, что болгарская армия вызывала большие опасения, чем австрийская, а об эмоциональном резонансе, который вызвало вступление Болгарии в войну на стороне врагов, что перечеркнуло одну из главных стратегических линий российской военной пропаганды — войну славянства против германизма, — тем более что в 1916 г. доли антиболгарских и антиавстрийских карикатур уравниваются. Можно отметить динамику структуры образов внешнего врага в указанный период: если в 1915 г. образ немца составлял 58,7 % из всех изображений врагов (немцы, австрийцы, турки, болгары), то в 1916 г. — 63,8 %, что свидетельствует об усилении опасений в отношении Германии. Также возросло количество упоминаний турок — с 14,5 до 18,1 %, в то время как частота образов австрийцев упала с 12,2 % в 1915 г. до 8,5 % в 1916 г., а врага-болгарина — с 14,5 до 8,5 %.

Однако чрезмерное увлечение имагологическим подходом оставляет вне исследовательского фокуса не менее важную тему: вольную или невольную констатацию художником внутренних проблем общества. Журнальная карикатура привлекает внимание зрителей к больным темам, и в определенный момент внутренние проблемы начинают волновать современников больше, чем внешние. Не случайно исследовательница сатиры Лесли Милн отметила в качестве одной из функций юмора периода Первой мировой войны «организацию протеста» и противостояние с цензурными ограничениями[1716].

Несмотря на то что политическая карикатура в целом поддалась ксенофобским настроениям первых месяцев войны, отдельные художники высмеивали квазипатриотические тенденции, охватившие образованные слои общества. Одной из них стал бойкот товаров вражеских фирм. В январе 1915 г. Николай Ремизов (Ре-Ми) опубликовал серию карикатур в виде комикса под названием «Бойкот всего немецкого или не бывать бы счастью, да несчастье помогло», в которой рассказал, как обыватель последовательно отказывался от немецкого шницеля, немецкого платья, произведений Шуберта и пианино Шредер и, оставшись с одной бритвой, решил зарезаться, но выяснилось, что и она немецкая[1717].

С помощью квантитативного анализа можно уточнить время начала трансформации патриотических настроений в оппозиционные на примере динамики частотности упоминаний внешней и внутренней угроз. Так, за 1915 г. на 131 упоминание внешних врагов России приходится 74 упоминания внутренних экономических (46) и политических (28) проблем. Таким образом, тема внешней угрозы оказывается в 1,77 раза более актуальной, чем тема угрозы внутренней. Общее соотношение упоминаний внешнего врага со всей совокупностью прочих внутренних сюжетов — 148 к 155, т. е. 48,8 % из общего числа сюжетов. Правда, если рассмотреть динамику тем по полугодиям, окажется, что перелом в настроениях обывателей происходит в июле 1915 г.: экономические проблемы во втором полугодии упоминаются в карикатурах в 4,75 раза чаще, чем в первом, а политические — в 6 раз. Все это приводит к тому, что в 1916 г. структура сюжетов принципиально меняется, и уже на 47 совокупных упоминаний внешних проблем России (агрессии немцев, австрийцев, турок и болгар) приходится 70 упоминаний внутренних экономических проблем, при этом 30 сюжетов посвящено коррупции среди чиновников, мародерству и спекуляциям (образ внутреннего врага) и 19 — политическому кризису. Таким образом, внутренние проблемы, включая образ внутреннего врага, оказываются более актуальными в 1,89 раза, чем угрозы внешние.