Двери Дворца были в этот день уже, чем ворота рая. Здесь рвали пуговицы, мяли ребра и метался чей-то задавленный крик: «Ой, мамочка!»

О какой-либо требовательности поэта к самому себе говорить не представляется возможным. Былинный повтор, звон стиха «крепких» символистов, сюсюканье салонных поэтов, рубленый ритм раннего футуризма, тоска кабацкая, приемы фольклора – здесь перемешалось все подряд. Добавьте к этому добрую толику любви, портянок и пшенной каши, диковинных «нутряных» ассоциаций, метания туда и обратно, «правды-матки» – и рецепт стихов готов. Как в своеобразной поэтической лавочке: товар есть на любой вкус, бери что нравится, ожжет, прихватишь и что с боку висит.

Дело тут не в одной пестроте, царящей в творческой лаборатории Окуджавы. Есть беда более злая. Это его стремление и, пожалуй, умение бередить раны и ранки человеческой души, выискивать в ней крупицы ущербного, слабого, неудовлетворенного. Позволительно ли Окуджаве сегодня спекулировать на этом? Думается, нет! И куда он зовет? Никуда…

произведения Шенберга и Веберна, что было уже преступлением по тем временам. Эти композиторы были негласно запрещены. Их не исполняли в концертах.

Зал встал, гремели аплодисменты. И тогда, посадив зал величественным движением руки, Мария Вениаминовна на бис прочла стихи… Авторы, добавлю, названы не были; это – «Вчера, о смерти размышляя…» и «Когда случилось петь Дездемоне…» .

Разразился чудовищный скандал. Администрация Филармонии была в истерике. Сразу же об этом «случае» доложено было и ленинградскому и более высокому центральному начальству.

Стоит ли добавлять, что Мария Вениаминовна надолго была отлучена от публичных выступлений»505 (Е. Кумпан. С. 259–260).

Молодая поэтесса Римма Казакова – выпускница исторического факультета Ленинградского университета – сразу же по приезде в Хабаровск зарекомендовала себя аморальными поступками (участие в коллективных пьянках, сожительства), упадническими стихами. Неправильное поведение Р. Казаковой во многом предопределено общением с людьми, ведущими богемный образ жизни, в частности с поэтом Е. Евтушенко (цит. по: В. Огрызко. Зарекомендовала себя аморальными поступками (Отвергнутое: запоздалое возвращение долгов) // Литературная Россия, 23.03.2018).

А вот «Дождь», который «идет» беспрерывно, который просачивается даже в программы праздничных торжественных концертов, какие в нем приметы советской песни? Только то, что ее написал воспитанник нашей консерватории? И ведь много таких песен, которые по содержанию, тону, тенденции, характеру идут совсем по другому, ложному пути, не в ногу с жизнью Критикуем «В нашем городе дождь», а нам в ответ: заявки радиослушателей. Разве это доказательство художественных достоинств данных произведений? Повторяю, сейчас, как никогда раньше, задачи работников идеологического фронта очень велики и ответственны. Пора понять, что нашему народу уже давно чужды и ресторанная меланхолия, и взвинченная эротика. Ему не о чем «скулить», ныть, хандрить, потому что у него ясные перспективы, увлекательные задачи, он полон уверенности, оптимизма. И нечего пичкать его всякими «эрзацами»!

от Л. Копелева пришла телеграмма: «Александр Трифонович восхищён статьёй» («статьёй» договорились мы зашифровать рассказ, статья могла быть и по методике математики). Как птица с лёта ударяется в стекло – так пришла та телеграмма. И кончилась многолетняя неподвижность (А. Солженицын. С. 21).

Переброской предположений через стол с участием Копелева, – как вспоминает Солженицын, – сочинили совместно: «Один День Ивана Денисовича». (Мой подзаголовок и был: «Один день одного зэка»).

Властно и радостно, – продолжает Солженицын, – распорядился Твардовский тут же заключить со мной договор по высшей принятой у них ставке (один аванс – моя двухлетняя зарплата). Я сидел как в дурмане… (А. Солженицын. С. 27).

Мы должны сказать таким опасливым товарищам: не бойтесь, дорогие товарищи, не перехвалите. История вас не обвинит в лакировке, потому что наша советская действительность просто сказочна, наш человек, его героические дела не имеют себе равных.