Сосновский шел по погосту, всматриваясь в могилы. Здесь на берегу под березками не одно поколение упокоилось. И много свежих могилок. Помирают люди. Два десятка могил были со звездами. Видать, фронтовики, что возвращались покалеченными да больными, помирали в родной деревне, на своих постелях. И их война догнала, несмотря на то что за тысячи километров от нее уехали.

Вдоль крайних домов шел молодой мужчина. Один рукав фуфайки заткнут в боковой карман. Валенки, шапка меховая с подпалинами. Щетина с проседью на лице, а ведь мужичку и сорока еще нет. Молодой еще. Он пацаном был, когда тут этого офицера убитого хоронили, здесь отлеживался и Захар Рубцов. Увидев Сосновского, мужчина махнул рукой и свернул по протоптанной дорожке к кладбищу.

— Это вы меня искали, что ль? — сипловатым баском осведомился он, пожимая руку Михаилу.

— Я, — Сосновский ответил крепким рукопожатием. — Меня Михаилом зовут. А вы, видать, тот самый малец Николка, что видел, как офицера хоронили?

Мужчина посмотрел на старую могилку, почерневший крест, на котором еле заметные вырезанные буквы сливались с трещинами в древесине. Больше двадцати лет прошло уже. Подошел к кресту, задумчиво смахнул с него снег, потом сунул за пазуху рукавицы и полез за кисетом. Сосновский поспешно достал папиросы, открыл пачку и протянул. Мужчина с солидным видом кивнул, взял папиросу, прикурил от зажигалки Михаила и медленно затянулся.

— Вы здесь были, когда хоронили этого офицера? — спросил Сосновский. — Красивое сочетание — Андрей Павлович Заманский. Каким он был, это царский подпоручик Заманский? Мне, судя по имени, отчеству и фамилии, он видится высоким стройным, с тонкими усиками и лихо заломленной форменной фуражкой на одну бровь.

— Обычный, — пожал плечами мужчина. — Мертвые все выглядят одинаково. Я уж в том возрасте, когда мне лет десять было, успел на убитых наглядеться.

— Но все-таки? — не унимался Сосновский. — Молодой, старый? Высокий, низкий, плечистый, щуплый. Ну, там волосы какие, усы?

— Черт его знает, — почесал солдат в голове. — Не помню уж точно. Столько убитых прошло перед глазами за ту войну и за эту. Вон, руку свою оставил там. Но не показалось мне ничего такого, как вы тут описываете. Не сказал бы, что молодой. Может, как я сейчас. Но плечистый. Это точно. Рубаха у него порвана была, так грудь что твой барабан. И руки с широкими ладонями. Это я хорошо запомнил почему-то. Как у моего отца руки, подумал тогда. Батька-то с Гражданской домой так и не вернулся.

— Любили отца? — Сосновский решил зайти к своему вопросу с другой стороны.

— А как же. В крестьянской семье у пацана батька первый авторитет. И похвалить, и пожурить, и ремнем вытянуть. Все просто, понятно и доходчиво. Делай как я, и все будет хорошо и в доме, и в поле. Помнится, смотрел я на широкие ладони отца, мозолистые, твердые, а какими они могли быть добрыми, когда он меня хвалил за что-то и по голове гладил этими ладонями.

— Значит, увидели руки этого человека и руки отца вспомнили, — задумчиво подвел итог Сосновский. — Понимаю.

Крапивин приехал уже к ночи. У дверей, раздеваясь, долго чертыхался, запутавшись в портупее. Наконец повесил на вешалку шинель, облачился в ремни с кобурой, расправил под ремнем складки. Быстро руками провел по волосам, разглаживая их от лба назад, и подошел к Сосновскому.

— Похоже, что ты прав, Михаил, — сказал Крапивин. — Смотри, что я тебе привез.

Расстегивая на ходу командирский планшет, он подошел к столу и бросил на него небольшой пакет из плотной оберточной бумаги. Сосновский встал рядом и уперся кулаками в стол, с интересом глядя, что же привез начальник управления. Михаил был согласен с Крапивиным. Чтобы подозревать, да еще получить санкцию начальства на задержание и допрос председателя райисполкома, нужны серьезные основания, серьезные подозрения. И тут полковник приехал сам, отложив другие дела. И когда бумага была наконец развернута и показались фотоснимки, Сосновский понял, что интуиция его не подвела. Не ошибался он.

— Смотри. — Илья Валерьевич взял первый снимок, на котором на лавке под деревом на фоне цветущих кустов сидели в белых нательных рубахах несколько мужчин бравого вида. — Июнь тысяча девятьсот шестнадцатого года, Галиция. Бравичский военный госпиталь. Молодые офицеры, герои Брусиловского прорыва.

— Среди них есть Заманский? — Сосновский взял из рук полковника фотографию и стал рассматривать нечеткие лица людей.

— Наверняка есть. Мне прислали это фото, переснятое с оригинальной фотографии. Фотопластина утеряна, но на обратной стороне фотокарточки была сделана приписка от руки. Она сохранилась. Вот ее снимок, смотри.

Сосновский взял второе фото. Наискосок от руки чернильным пером очень аккуратно, с витиеватыми заглавными буквами было написано: «шт. — кап. И. С. Буравихин, пор. Н. Н. Остромской, пр. А. М. Шатилов, подп. А. П. Заманский».

— И кто из них Заманский? — задумчиво произнес Михаил. — Если в этой памятной надписи перечисляли сидящих слева направо, как чаще всего делают люди, то Заманский сидит крайним справа.

— Я тоже так подумал, — согласился Крапивин. — Вряд ли штабс-капитан станет обнимать прапорщика. Ведь этот третий по порядку, которого обнял за плечо четвертый, самый молодой из них. Почти мальчик. Наверняка он и имел звание прапорщика. Мне кажется, что крайний слева как раз и есть штабс-капитан. Он старше всех, сидит более уверенно, свободно. Он даже на лавке места занял собой больше, чем молодые офицеры. И он единственный, кто из всех четверых плечистый, крепкий. Остальные выглядят щуплыми, ну, пусть не щуплыми, а стройными молодыми людьми.

— Согласен, — вздохнул Сосновский. — Но это все равно наши с вами умозаключения. Доказательства так себе!

— Есть еще один ответ на мой запрос. Передали сегодня с фельдъегерской почтой прямо с самолета. Заманский, судя по архивам военного ведомства, окончил Павловское военное училище. Это групповое фото. 1-я отличная рота Павловского военного училища. За отличие в учебе рота награждена фотографией вместе с начальником училища генерал-лейтенантом Иваном Ивановичем Вальбергом. А теперь возьми лупу, Михаил. Мы не стали увеличивать фото потому, что качество изображения упадет. А вот с увеличительным стеклом многое станет ясно.

Сосновский взял со стола старую лупу на деревянной резной ручке и стал рассматривать лица. И почти сразу во втором ряду увидел лицо, которое узнал. Тот же наклон головы вправо, тот же зачес волос над высоким лбом, та же улыбка тонкогубого рта, прямой нос и тот же разрез глаз. Чуть опущены наружные уголки глаз, когда человек щурится или улыбается. Михаил опустил увеличительное стекло и медленно поднял глаза на полковника.

— Двадцать восемь лет могут изменить человека. Тем более он через две