Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Минотавр вдруг опускает руку и выпрямляется, подтягивая широкую кожаную спинку. Мячик пролетает мимо и падает. Я моргаю.
– Что такое?
– А? – удивляется он. – А, – уже спокойнее, скучнее. – Надоело. О чем мы?
Я нагибаюсь, заглядываю под стол и в косматом, медвежьем ковре его, продавленном крестовиной кресла, вижу мячик. А слева еще. А позади еще. И два, запыленных, совсем у стенки.
– Атрибут позволяет взаимодействовать с системой по конкретному, заложенному создателем сценарию. Но, чтобы это стало возможным, он должен быть ее частью, причем субъектно. Информация не взаимодействует с информацией, это пассивное наполнение активных структур. Субъектами же системы являются все существа с высшей нервной деятельностью. Короче, я веду к тому, что атрибуты тоже думают.
Теперь он сидит прямо, все так же напротив, и смотрит настолько мимо меня, насколько возможно в одной плоскости. Я не хочу к этому привыкать. Я знаю, что бывает иначе. Если я и уяснил что-то за первые восемь месяцев своего не-существования, то вовсе не разницу между энтропами и синтропами или что двери в лабиринте работают по принципу квантовой неопределенности, а то, что человеку напротив всегда есть что сказать. Просто его мало кто слушает.
– Но как они могут думать? Чем? Это же предметы…
– С заключенной внутрь элементарной единицей мышления. И это не мысль даже, не намерение. Это… Не знаю. Усилие воли? Короче, синтроп буквально делает из своей мысли консольную команду, за которой в системе закреплен конкретный сценарий. Это и есть предикат. Из-за него же атрибуты существуют в единственном экземпляре. На системном уровне предикат тождественен функции, ее невозможно задвоить при идентичном содержании. Стол между нами не может одновременно стоять и стоять. Только стоять. Понимаешь?
Я киваю. Я никогда так много не врал, как в эти восемь месяцев.
– Разум синтропов раскапсулирован, поэтому Дедал живет в стольких телах сразу. На деле он живет где-то между ними, в массивах системы и своих атрибутах. Да, я говорю живет, потому что на клеточном уровне атрибуты тоже живые. Они содержат микробиом синтропов, атра-каотику-сумму, причем в достаточном количестве, чтобы энтропы не тянули почем зря руки к атрибутам.
– Да… я помню. Атра-каотика-сумма убивает атра-каотику. А атра-каотика убивает нас.
– Их, – Минотавр дергает плечом. – Меня. Не тебя. Физиологически ты часть синтропа. Ты убиваешь атра-каотику.
– Точно. Спасибо, – я складываю эти кирпичики, эти отличия, похожие сложные важные слова в новые партии вопросов. – Получается… если из-за атра-каотики-суммы энтропы не пользуются атрибутами… а синтропы больше не прикидываются богами… значит, атрибутами в Эс-Эйте пользуются люди? Иначе… как с ними могут быть проблемы?
Минотавр медлит, затем смотрит на меня.
– Слушай, – говорит. – Если ты все-таки соображаешь, как же ты умудрился так себя просрать?
И я думаю… Нет, ничего не думаю. Еще и забываю, о чем только что спросил.
– Чтобы пользоваться консольной командой, недостаточно ее знать. Ее надо запустить сопряжением одинаковых воль. На деле это значит две вещи разной степени очевидности, – Минотавр поднимает большой палец, и я припоминаю: раз. – Чтобы использовать атрибут, ты должен хотеть того, ради чего он создан. Но если ты хочешь того, ради чего он создан, – Минотавр разгибает указательный, – то можешь даже не знать, что используешь атрибут.
Я снова киваю. А что мне остается. Он сбрасывает с пальцев счет.
– Их даже необязательно держать в руках – достаточно пройти за стенкой, вертя что-то в голове. Намерение – это не мысль. Оно проще. Неуловимее. Это не когнитивный процесс, а его направление. В то время, как большинство людей не замечает за собой ничего тоньше желания пожрать. И потому, когда кто-то хочет того же, что атрибут, но при этом не понимает, что́ это конкретно, а оно все стучит и стучит, и все непонятнее, непонятнее… Короче. От такого даже в крыше великих научных светил появляются течи.
– Но разве синтропы… Разве им не важно, чтобы люди в Эс-Эйте…
– Им плевать.
Он фыркает, распаляясь – из-за сказанного, из-за того, что по-настоящему стоит за сказанным, – и смотрит на меня сквозь эту безадресную, хроническую злость.
– Для них мы всегда будем полуфабрикатами эволюции. У них нет детских комплексов и нерелевантных установок, из-за которых мы совершаем кучу ошибок прежде, чем нормально заживем. И каждый раз, когда эс-эйтовцы говорят «ну что вы, атрибуты безвредны», они имеют в виду «да нам насрать на вас». «Каждый сам за себя». «Надо было думать до того, как ронять шесть ядерных бомб на наш, в том числе, дом». Окей. Может, атрибуты и безобидны. В сути. Может, дело действительно в людях, в том, что у них глаза на жопе, когда дело касается интроспекции. Но дать младенцу зажженную спичку со словами «мы даровали вам огонь» – отложенный геноцид. И то, что Дедал по окончании языческих плясок прибрал все: и свое и чужое – в одно место, мало что изменило. Это повторялось, повторяется и будет повторяться. Пока он не потеряет ключ или хотя бы не вывезет на чрезвычайно секретную свалку, куда тысячелетиями прятал то, что случайно – случайно! – меняло ход мировой истории…
И вот, стоя в не-маленьком не-рыбацком не-домике, я наконец понял, какую свалку Минотавр имел в виду.
Это напоминало огромный съемочный павильон. Тесные, не имеющие стен интерьеры перетекали друг в друга несочетающимися столами и креслами, шкафами, стойками, рулонами ковров. А дальше, а вокруг – стен вообще нигде не было. Прерывистая линия горизонта складывалась из ширм и колонн, из огромных, в высоту этажа картин в резных багетах, за которыми, наверное, тоже лежали останки интерьеров. Срезы мраморных зал. Закутки обжитых спален. Но отсюда было не разглядеть.
Откуда?
Оборачиваясь, я уже догадывался, что увижу. Дверь. Без стены. Висящие в воздухе окна, а в них – расчерченное рамой озеро, вереница огней на противоположном берегу. Рыбацкий домик был даже не фасадом, а плоской, как картонка, декорацией, и, глядя на нее с изнанки, я вспомнил монстров-удильщиков, о которых как-то читал. Сумрачные, живущие в океанской тьме охотники, завлекавшие жертв на светящуюся приманку. Кажется, это было логово одного из них.
– Откуда мне знать, сколько вас там и кому поведано об этом месте. По последним вестям я даже не думала лицезреть тебя воочию.
Ариадна стояла перед софой, расшитой павлинами, а длинные бронзовые ноги монстра-удильщика, едва прикрытые полосами бордовой ткани, звякнули украшениями и лениво свесились на пол.
С софы поднялась женщина. Она оказалась намного выше Ариадны, даже Ольги, во всем крупнее и величественнее обычного человека. Я никогда не видел такого мощного тела, и необычайного –