прошло или и не было никогда. До одиннадцати не досидеть, сейчас ночь, пятый час. Придется ставить на то, что инстинктивно проснусь вовремя. Куда пойти, магазины так разбросаны, важно угадать, где будут давать бормоту. Сам-то думал взять на эти дни три фуфыря, да купил шоколадку, как Вера просила, по рубль восемьдесят, а вина второй день нет, на Бухарестскую сходить поленился, и вот выходит, что еще и сэкономил, беря тут подороже. Значит, если будет «Агдам», хватит и на чай, и на беломор. Да, так вот раз тут в Купчине я набрал на немецкий атлас мира, за семь с полтиной, я взял глянул, но немецкие географические названия до того путаные и сложные, что охота брать его прошла сама собой. Неужели что-нибудь в этом роде мне может быть вменено. Издан-то он, конечно, получше наших, карты качественные, но ведь в этих их названиях черт ногу сломит. Христос спаси от такой идентификации, ведь эти холуи могут зацепиться за то, что я был в Германии и чего-нибудь должен сознавать в связи с этим. Х… на рыло, меня не купишь.

Встретил котика, в точности как на картине у Герты Михайловны. Треть морды рыжая, остальное – черное и два ярко-зеленых глаза. На теле есть и белые пятна. Шерсть лоснится, и весь он очень раскормленный, сидит рядом с голубями, и они друг на друга не обращают ни малейшего внимания. Но у Герты Михайловны эта животина миниатюрная и написана матовым маслом, а этот будет покрупнее. Фосфоресцирующие глаза, и хочется его прямо украсть. Много кошек выпускают сегодня погулять. Тепло, а они далеко от своих дверей не отходят, сидят на снежку. Продается ром кубинский по четыре двадцать полбанки, но я беру портвейна по два семьдесят. Как и предполагал – хватает на все, кроме сушек. Вот на сушки у меня почему-то никогда не хватает. Включаю магнитофон, на удачу, поет Отис Раш. Как давно я не слыхал этого блюза – «Вся твоя любовь». Слушаю всю кассету, доколе можно. Тут, на другой стороне, и Джаннис с Фул Тилт Буги. Слушаю английские новости: похищение, убийство, самолет сел в Карачи – взрыв, никто не пострадал. День напряженный. Уже не секрет, что Перу и Эквадор вновь начинают военные действия в Кондор-Кордильерах. К вечеру что-нибудь случится еще.

Нашлась хозяйка перстня.

Двадцатого января в десять часов двадцать четыре минуты произошло землетрясение в Румынии. У нас сила его была четыре с половиной балла в районах южной Молдавии, а в Кишиневе – четыре. Жертв и разрушений нет. После полумесячного перерыва это первое сообщение о подземных толчках. Вообще, там они бывают и катастрофические, как бухарестское.

Похолодало не сильно, но люди замерзают. Понадобится несколько морозных дней, чтобы привыкли. К счастью, ветер утих. «Известия» снова интересно читать. Сообщается, что одна американская газета писала, что атомоход «Ленин» продали на металлолом Южной Корее. Было это в семьдесят девятом году. Вышла книга переводов с пушту стихов одного поэта, афганского или пакистанского, Михаила Еремина. Ее продают только по заказу. Достали и чая, говорят, более дорогого, как в Англии. Не отражать мне свойственно так же, как видеть сны и потом их помнить. «Знать» – по-моему значит что-то другое, чем по принятому значению. Давать всплыть воспоминанию во всю ширь, до содрогания. Не в спекуляциях на почве этого дело. Я признаю автономию подсознательной деятельности. Такое же чувство испытываешь, когда видишь и понимаешь, что что-то из кажущейся обыденной жизни оказывается внедренным в твое сознание. А без этого живешь как бы без оглядки, и вот на этом себя ловя, испытываешь то же. В этом и сам смысл жизни растворяется. Сознавание разумности и неразумности, заложенных в основе сложных ситуаций и их уразумения, вот что это такое. Происходит, кажется, вне меня, но это со мной, и только, связано. Этим трудно поделиться. Все немного знакомы друг с другом, как признак зрелого возраста. Знаю, но мало, но и совсем не знать не могу. Раз, да другой – и что-то откладывается навсегда. Как бы я ни замкнут был, но какое-то подобие общения я поддерживаю бессознательно почти всегда. За пределами этого область уже нирванического покоя и безличности, то, что существует, не сжимаясь и не расширяясь, третья форма жизнедеятельности. А вот в чем сущность поэтической переводческой деятельности – не могу сказать, да это и не моя обязанность пока, кажется. Все в сравнении, и приходится подбирать для сравнения параллели к тому, к этому. Все полно этим, и медленно и без сомнения это доходит до моего сознания. А еще есть ночь, чай, курение в процессе работы. По слову о каждом из этих компонентов, и мы имеем дневник, точнее уже ночник, какой-то настой всяких мелких дел, которых и замечать-то не стоит. Но иногда фиксировать и их подряд необходимо для уяснения себе того, что все, что мы ощущаем личным своим или нам принадлежащим, и то, что, являясь самостоятельными вещами, входит во взаимодействие с нами, создано по одному образу и подобию, как бывает ткани, разные по качеству и расцветке, но в сущности являются просто тканью. А самой по себе идеей о сотканности мира всего не увлекаться. Хоть и злишься, бывает, но не вынашиваешь в себе другого человека. Есть будничность и в субботних и в воскресных делах, нескончаемая повторяемость одного и того же. Находясь в области психологии, оказываешься в области фонетики.

Жена сидит напротив и делает лечебную ванну для ног и одновременно читает, потом отвлекается – необходимо ухаживать за ногами. Возможно, ей лучше бы здесь меня не видеть, но я занят интересным наблюдением за ней. Мы обмениваемся привычными репликами, но большую часть времени проводим молча, не мешая друг другу, и каждый занят своим делом. Я сегодня подумал, что диалог мог бы состоять и из совершенно несравнимых по объему частей, например: один говорит одно слово, другой ему в ответ две тысячи слов. Мне пришло в голову, что это нечто о формотворчестве, и вспомнился один мой совсем старый натюрморт, где на веснушчатом фоне красном и рыжем в крапинку были изображены два бумажных пакетика с сахарным песком, с остатками, точнее, сахарного песка. Не могу понять, куда он девался. Он был на картоне написан маслом, которое я тогда разводил до консистенции лаков и, нанося на грунт, снимал бритвой краску, оставляя только яркие пятнышки. Мне показалось, что он был прост и неплох. Потом мне знакомые однажды принесли