состояние забытья – в другой. А на другой руке негативизм всеотрицания, отталкивающих выходок, каких-то крайне своеобычных привычек. Это сердцевина мудрости, пустота. А судить обо всем остальном надо по полутени, по тону и по полутону, по оттенкам.

В то время я еще не мог быть знан по городу за красный Псков, и мне пришлось добраться до Ташкента, чтобы немного разобраться в правовой стороне этого дела. Там с нами поступили по-каракалпакски. Мы добирались до студеной горной струи, чтобы немного прийти в себя после ленинградской пьянки, а нас подсадили к плану в спецприемник, и мы вышли оттуда перерожденными. У нас были с собой книги, которые привязывали нас к родным краям, а нам нужно было сидеть в подвале с загородкой и ждать дня отправки на север. У нас был альбом Феофана Грека и книга по священной истории, о первых христианских подвижниках в Святой Земле. Так тогда были раздвоены наши помыслы и мы не представляли себе, что один грек прошел перед нами этим путем задолго и навсегда. Зато я ясно сознавал, что мы там попали в период полного спокойствия. До уничтожительного ташкентского землетрясения оставалось года три или четыре. И я помню, что мы на все окружавшее нас могли смотреть прямо. Несмотря на ранний месяц, март, уже днем хорошо припекало и, по-нашему, мы могли раздетыми быть по-летнему, а ночами дышалось свободней под синим небом или не спалось на нарах. Вот какие есть законы в Узбекистане, позволяющие приезжего упрятать в спецприемник. Такой профилактикой жизни там, должно быть, занимаются и сейчас. Я думаю, что вся эта эпопея с планом – не слишком дорогая цена за номер «Туркестанских ведомостей», который мне попался позже. Настолько интереснее он по содержанию современной газеты. Теперь, когда говорят или передают телевизионную передачу о Ташкенте и я вижу, что там ничего старого и не сохранилось и все заменяют современные здания с обилием, как кажется, стекла, я вижу, что мне в новом Ташкенте не бывать, так все изменилось. И мы должны понять, насколько более живучи привычки у людей, поскольку только они сохранили и пронесли дух, связующий несоединимое, и не перестали быть такими, какие они есть, соединением Востока с Западом, на деле, в человеке. Особенно поблуждать по городу не удалось, но мы побывали в картинной галерее и музее современного народного искусства. Сходили в русский храм, где обилие прихожан было необычайное. Побывали на городском базаре, где все продавалось, все осенние плоды, фрукты, виноград; на барахолке на окраине мы уже продавали с себя шмутки и переодевались в ватники и переобувались в сапоги для поездки в горы. Кому-то я продал свитер, хотя он бы мне не помешал, пожалуй, а вот со своей меховой шубой я так и не расстался там. И вот все эти переходы по городу, особенно долгий путь в церковь и на барахолку за город почти, потом прогулки по дороге к дому, в котором мы обитали, а, главное, конечно, трехдневная поездка в горы через Чирчик и Бричмуллу, созерцание гор по дороге оттуда, когда мы шли долго пешком по шоссе, ночью, и вечером, и утром. Я составил себе какое-то представление об этом крае, хотя чего-то не похожего на перечисленное выше не увидел совсем. Юра был любопытнее меня и совершил вылазку из приемника и говорит, что повидал район, совсем не похожий на то, что нам довелось повидать вместе. И путь из приемника на вокзал, когда нас выпустили с билетами до Куйбышева, а мы еще думали, не продать ли и их и не махнуть ли в Чаткальский хребет, где, говорили, можно было просуществовать, собирая грибы. Интересно знать, как бы нам это удалось, путь вдоль глубочайшей песчаной канавы, на противоположном берегу которой уже цвели деревья, персиковые или абрикосовые, мы не знали, но видели, как они прекрасны.

Сейчас счищают снег на улице и машины идут одна за другой с небольшим интервалом на маленькой скорости, слегка притушив свет, и их тяжелое и долго слышимое гудение вызывает представление о перевозимом нестандартном грузе, который ночью тащат по нашей улице тягачи.

23 января. Произошла путаница с числами. Оказывается, я писал на день раньше, чем помечал числа. Все еще двадцать третье. Первое, что я сегодня узнаю, так это то, что картины, украденные в Будапеште, нашлись и вчера их передала греческая полиция. Вот и вся история. Сегодня говорят, то есть пишут, о Кипре, о воссоединении его частей. Как я заторчал, что уже числа переставил местами. Я бы мог еще вспоминать о Ташкенте, но боюсь, что это будут одни мои воспоминания, кажется, ничего из этого не уцелело, все было разрушено. Обжигающий горло глоток. Когда мы узнаем о смерти Лени Аронзона, мы пьем «Узбекистон» на улице. Наши семиградусные морозы никого не останавливают; делают вид, что их не замечают. Но в жизни природы они заметны и оставляют свои следы. Вода, стоящая над канализационными люками, испаряется на воздухе, и не видно птиц и животных. Голуби, правда, получают свою порцию зерна у торгового центра, но приснившееся нашествие синиц остается сладким сном. Тогда-то Юра и написал свою серую книгу, и по приезде в Москву мы ее уже продолжали пристраивать, но никто не хотел брать. Мы прожили в Москве месяц, все не ехали домой. Может быть, это было главное. Я видел, как он ее уничтожал потом, хотя она едва ли не вся была еще нами перепечатана в Измайловском. Но и потом мы с нею носились. А внезапно оказывается, что никто не забыт и ничто не забыто и что прекрасно знали этого человека с другой стороны. Это был еще один портрет Хлебникова, но в форме. Но выше – варить кашу, слышать этот шум закипающей воды. Я должен готовить нам поесть, и мне приходится изобретать блюда для наших обедов, и самому их готовить, и самому и есть. Варится гречка, будут на обед сардельки с кашей, и я должен быть успокоен насчет своего будущего. После того, как вышел Артемий Богданов Араратский, ничего удивительного нет, что мы торчим на простейших отправлениях. Мое дело не дать ей убежать, но она и не бежит. Нужно будет еще отварить сардельки, а кашу спрятать под одеяло, в газетах, во всем, что греет. Посолив кашу, я заглядываю в чайник. Осталось два глотка чая.

Мороз ослаб, и пошел густой снег, полегчало. Я думаю, что ветер не стихал и что