По пути домой я спрашиваю Натанаэля, что он решил. Он смотрит в окно и размышляет. Как бы я поступила на его месте? Он живет в Берлине. Если он в будущем захочет навестить могилу матери, ему придется добираться час с Главного вокзала Гамбурга до Букстехуде, а потом еще брести по лесу, при условии, конечно, что этот ясень существует и что Натанаэль запомнит, где он растет. А вообще, как часто люди навещают своих мертвых матерей? Я пытаюсь представить себе его отца с подружкой в Шварцвальде. Какого рода нежностями они там обмениваются? Натанаэль смотрит на меня с улыбкой. «Ну и где ты витаешь?» – спрашивает он.

– А как вообще твой отец познакомился со своей Юликой?

– Они уже сорок лет живут по соседству.

– И столько же лет вместе?

– Ну нет, конечно. Лишь с того момента, как мама больше не с нами.

– А раньше она с Юликой тоже дружила? Или с ее мужем?

– Да нет, у них отношения не клеились.

– И теперь они все вместе должны лечь в одну могилу?

– Все верно.

– Но ты же не можешь так поступить с матерью.

– Да, пожалуй, что не могу – или могу?

Натанаэль отправляется прямо в больницу к матери, а я иду домой. Филипп оставил мне сообщение. Он скучает по детям. И по мне. Даже если мне это неинтересно. И у него хорошие новости: его обещали выписать через десять дней. А что будет потом? Как он это себе представляет? «Мне нужно время», – пишу я ему. Не успела я отправить сообщение, как зазвонил телефон – Филипп рыдает. Я говорю, что мне очень жаль, но разговаривать я сейчас не могу. И кладу трубку.

Натанаэль укладывает детей. Я слышу, как он насвистывает мелодию из «Песочного человечка», потом произносит низким голосом: «Вот погляди-ка, мой милый дружок, что я сумел разглядеть сквозь песок». Натанаэль пытается рассказать сказку, но его каждую секунду прерывают. Он пробует говорить тише, потом громче, ничего не помогает, дети галдят, перебивая друг друга. «Цыц, – гаркает он, – а то песку насыплю!» Воцаряется тишина. Натанаэль продолжает рассказ. Я думаю, что дети заснули, но тут старший с плачем вбегает на кухню.

– Танаталь кинул мне в глаза песком! Они сломались. Я больше ничего не вижу.

– Мы промоем твои глазки.

– Нет! Мне будет больно!

Натанаэль появляется в дверном проеме.

– Натанаэль, ты кидался песком? – строго спрашиваю я.

– Нет, – отвечает он. – Я насыплю песок, только когда ты уснешь, чтобы тебе приснился чудесный сон. Или ты не хочешь сон?

– Нет, хочу! – кричит большой малыш. Он берет Натанаэля за руку и утягивает в детскую.

Готовить мы не будем, разумеется, не будем, ведь Филиппа дома нет, и он не сможет вмешаться, если вдруг мир и спокойствие окажутся под угрозой. Мы просто договариваемся, что есть нам не хочется, пьем сладкий чай и грызем сухие хлебцы. Натанаэль молчит. Наконец он говорит, сметая в ладонь крошки со стола: «Моей матери зашили руку, словно голубец. Да и расцветка похожа – всё такое желто-фиолетовое. Физиотерапевт сделал ей комплимент, мол, она в хорошей форме для ее возраста. И она с гордостью ответила, что ничего удивительного – как-никак тридцать лет йогой занималась». Натанаэль встает и выбрасывает крошки в мусорное ведро, затем моет руки и снова садится. Берет еще один хлебец. «Потом, когда мы остались одни, мать почти все время молчала. Мне кажется, ей самой эта тишина была неприятна. Наконец она сказала: “Я могу принести тебе еще одну шоколадку из подвала. В следующий раз, когда соберешься в гости, позвони, чтобы я точно была дома. Я ведь могу уйти на работу”». Крошки падают у него изо рта. Натанаэль извиняется, снова сметает их в ладонь, встает и стряхивает над мусорным ведром, рассматривает ладони, идет к раковине, моет руки. Подходит к окну, на улице уже темно. «Кажется, опять дождь пошел. Сначала зима не хотела кончаться, а теперь этот бесконечный дождь. Вот так вот, – вздыхает он. – Отец один не справляется. С домом. Он ведь сам его и спланировал, и построил, уже не один десяток лет с тех пор прошел, и вот теперь живет там один и отказывается переезжать. Это же так удобно – жить прямо рядом с Юликой. Но там же нужно работать в саду, по дому все делать, ходить в магазин. Стирка, готовка, уборка – он же в жизни этим не занимался. Максимум, что господин охотник мог сделать – это пожарить себе стейк. Недавно варил картошку и пересолил ее дальше некуда. А когда резал брюкву, у него случилась судорога. Я ему говорю: “На кой черт тебе сдался этот кроличий корм?” Тут он засмеялся с явной гордостью за нас обоих. Но потом, когда я спросил, как он себя чувствует, рявкнул на меня: “У меня все хорошо!” А сам с болью пытается бороться. “А вот Ирма умерла”. – “Что значит – умерла?” – спрашиваю я. “То и значит, что умерла, просто свалилась замертво и все”. Ирма – это жена его брата, то есть была женой. Судорога его постепенно отпускала. “Она ведь не старая еще была, Бог его знает, что случилось, может, паралич сердца. Она же питалась только этими своими печеньями, совсем хозяйство забросила”. – “А Вольф?” Отец ехидно усмехнулся: “Вольф! Этот живет на полную катушку. Он тогда как раз был на лечении со своей Бербель. Он ведь эту свою давнюю подружку реактивировал, ну, эту Бербель, я ее давно знаю, чувственная такая женщина, всегда любила поесть. Не то что Ирма с ее печеньями. Мой дорогой братец даже не прервал курса лечения. Бедняжку Ирму кремировали и отправили прямиком в анонимную могилу. Ужас. Лежит теперь незнамо где. Мы не можем допустить, чтобы такое случилось с нашей матерью, понимаешь, сынок? Нужно, чтобы она упокоилась с миром. А что может быть прекраснее, чем могила в лесу? Нигде нет такого покоя. Она должна лечь там, рядом с Фреди”».

Пришел мой сыночек – большой малыш. Спрашивает: «Кто такой Фреди?» Ему что-то приснилось. «Я видел сон!» Что он увидел, понять непросто. «Громадный экскаватор с крыльями? И ты был водителем?» – «Нет, я был пилотом». – «Ах, вот как». – «И я взлетел высоко-высоко в небо и вдруг упал». – «А что потом?» – «Потом все, – говорит мой сыночек. – Я еще раз так хочу. Танаталь, можешь мне снова насыпать в глаза песку?»

Когда Натанаэль вернулся, я напомнила ему, что он хотел мне еще что-то рассказать про Вольфа и Бербель. «Это уникальная парочка, – говорит Натанаэль и интересуется, остались ли еще хлебцы. – Бербель была девочка толстая, а тогда, после войны, это было большой редкостью. Вольфу она нравилась, и он таскал ей еду. Чаще всего хлеб, время от времени яблоки – в общем, делился, чем мог. Постепенно дошло до того, что он скармливал ей все свои завтраки, все, что мать давала ему с собой в школу, включая дополнительные бутерброды, которые ему делали, потому что он был таким худеньким и так хорошо умел выпрашивать. Вольф все таскал и таскал еду своей подружке, но той всегда было мало. – Хлебцы хрустят, Натанаэль смеется. – Бербель ела, а Вольф смотрел на нее, но едва она успевала заглотить последний кусок, как ее тут же начинал мучить голод. Вольф делал все, что мог. Бербель все толстела и толстела, и чем больше она прибавляла в весе, тем сильнее Вольф ее любил. Девочка быстро развивалась и, когда Вольф приносил ей сладости, разрешала потрогать ее грудь. А позже и пососать. Их застукали, когда толстуха Бербель, совершенно голая, стояла на ящике, широко расставив ноги, и поглощала бутерброд с колбасой, а Вольф в это время засовывал ей во влагалище ключи с толстой связки, один за другим, так глубоко, насколько получалось. Им тогда было по двенадцать. Родители запретили им общаться. Но они продолжали встречаться и с каждым годом приобретали все большую сноровку в выборе укромных местечек. В семнадцать Бербель забеременела. Причем это Вольф заметил, что ребенок шевелится – Бербель была уже на шестом месяце. Родители отправили ее в приют, ребенка забрали сразу же после родов, она даже не узнала, кого родила – мальчика или девочку. Она писала Вольфу письма, но ответа так и не дождалась, потому что он их не получал». Натанаэль допивает чай залпом, берет еще один хлебец и говорит: «Я не могу остановиться!»