– Неправда, я ничего об этом не знала.

– Сердечный привет супругу, у вас есть двенадцать часов, чтобы вернуть деньги, а не то…

Толпа кредиторов умолкает, исчезает и картинка на моем тексте, вместо нее появляется незнакомая мне фотография сыновей. Что это? Откуда здесь мои малыши? Кто сделал это фото? Когда? И почему? Я чуть не споткнулась, или чуть не оговорилась, или и то и другое сразу. И с удивлением поняла, что все это время продолжала читать, возможно, слишком быстро, возможно, не всегда правильно расставляя акценты, но без запинок и без ошибок, в этом я уверена. Потому что ко всему прочему я еще и себя слышала. Вот кто-то засмеялся, да, как-никак тут шутка была, видимо, работает. Вне зависимости от остального, сама по себе.

Но почему я считаю, что «Так же быстро, как идет человек» – не тот текст?

Потому что это история любви. Потому что здесь повествуется о первой любви, а о ней даже те, кто по жизни забывчив, вспоминают с горящими глазами и пылающим сердцем. Потому что мой текст, даже в его убогой семнадцатиминутной версии, ясно говорит, что у этой любви не может быть счастливого конца. Потому что слушатели склонны ставить знак равенства между героиней и автором, особенно когда автор сама читает рассказ от первого лица. Потому что это зимняя история – две девушки и два парня отправляются в путь по глубокому снегу – и она так подходит ко времени года. На дворе – холодный мартовский вечер, напоследок зима еще раз являет свой леденяще-безжалостный лик, луга занесены снегом, пешеходные дорожки и маленькие улочки покрыты наледью, на больших проезжих дорогах – слякоть, а пару дней назад еще и Альстер замерз. Возможно, склонность аудитории уравнивать героиню и автора усилилась из-за моей неудачной презентации, из-за этой обращенности внутрь себя, и в результате слушатели уверены, что перед ними – героиня рассказа. Страдающая от несчастной любви. А ее выступление – один сплошной протяжный крик о помощи, обращенный к присутствующим в зале мужчинам, мольба о любви. Почему я так решила? Сейчас расскажу.

Закончив читать, я киваю, не поднимая глаз, быстренько схожу с подиума, уставившись в пол, и направляюсь к барной стойке. Пью красное вино – его дают бесплатно, а меня мучит жажда. Ни с кем не разговариваю, просто пью. Когда Дом литераторов закрывается, один мой хороший знакомый, пожалев меня, отвозит домой и доводит по лестнице до квартиры, я не могу отпереть дверь – ключ не подходит к замку. Дядя Гюнтер открывает нам дверь и удивленно смотрит на меня. Дядя Гюнтер сидел с детьми. «Ты плохо выглядишь, – говорит он, – ты очень бледная. Постарайся уснуть, если сможешь. Нет – иди в туалет». Дядя Гюнтер отправляет моего знакомого домой, спрашивает, справлюсь ли я одна, и уезжает к тете Зигрид.

На следующий день обнаруживаю в почтовом ящике письмо. Переслали с портала для авторов. Адрес у отправителя дурацкий: [email protected]. Я открываю письмо – и удивляюсь, что сделала это, ведь вирусов я боюсь больше, чем терактов. И у меня есть на то причины – я ведь сохраняю тексты на внешнем жестком диске раз в пару лет. Филипп подарил мне его на Рождество; в тот год, через несколько месяцев после нашей свадьбы, вирус уничтожил мой тогдашний компьютер, и все мои неопубликованные тексты погибли навсегда. Филипп не понимает, как, пережив такое, я все равно не создаю резервные копии как минимум раз в неделю, а я не могу ему этого объяснить. Забываю, нет времени, это меня нервирует, отвлекает от важных дел – почем мне знать. Я успокаиваю Филиппа – напоминаю, что очень настороженно отношусь к чужим файлам, текстам и мейлам. «Ты же знаешь, я лучше что-нибудь пропущу, чем рискну подцепить вирус». И все-таки я открыла письмо с адреса [email protected]:

«Это я. Ты знаешь кто. Мне очень понравилась твоя история. К сожалению, нам не удалось поговорить, но наши взгляды все время встречались. И твой взгляд сказал о многом. Напиши мне, если захочешь, я буду рад».

Имя в подписи ни о чем не говорит, самое обычное, мне больше нравится имя «Томас», назову его так. Я несколько раз перечитываю письмо, потом мне становится смешно. Голова болит с похмелья. Мой взгляд. Сказал о многом. Но кому? Чокнутый какой-то. Я нажимаю «Ответить» и пишу: «Вы ошиблись».

Звонит телефон. Дядя Гюнтер. Спрашивает, как у меня дела. Есть ли новости о Филиппе. Не знаю, может, это похмелье сказывается, но я вдруг начинаю изгаляться. «Что значит – есть ли новости? Ты хочешь знать, объявились ли сегодня с утра новые кредиторы? Ты хочешь знать, прибавилось ли долгов? Обнаружилось ли еще что-то, что Филипп от меня утаил?»

Дядя Гюнтер сохраняет спокойствие. Он просто хотел узнать, звонил ли Филипп.

– Тебе зачем?

– Я беспокоюсь о нем.

– Не стоит.

– Он не отвечает на звонки.

– Может, у него дела, обследования, процедуры, терапия – откуда мне знать. Обо мне не хочешь побеспокоиться?

– О тебе я тоже беспокоюсь.

– Гюнтер, я просто так сказала! У меня все хорошо!

– Дети в садике?

– Где же еще. Извини, сегодня не мой день. Я позвоню.

Я кладу трубку и стираю «Вы ошиблись», потом снова пишу и нажимаю «Отправить». Иду в магазин. Ужасаюсь ценам. Картошка, которую я всегда покупаю, стоит 2,99. Почему я раньше этого не замечала? Ведь картошка – это дешевый продукт, так? Пища для бедняков? А вот овсяные хлопья – всего 39 центов! Как хорошо, что дети любят на завтрак овсянку, ближайшие лет двадцать они ничего другого не получат. Заглядываю в почтовый ящик. Пять писем. Все – Филиппу. Надрываю первое, потом засовываю все пять, не читая, в сумку. Не желаю ничего знать. Поднимаюсь по лестнице. Ключ снова подходит к замку, ура.

Письмо от [email protected]: «Ошибся? Ни в коем разе. Ты должна меня помнить: блондин в очках. Выпьем вместе кофе?»

Ответить: Никого я не помню, дорогой блондин-в-очках. Отправить.

[email protected]: Кофе?

Ответить: Не могу, дети, извини. Отправить.

Я пытаюсь работать. Но книга, что сейчас пишу, вот эта самая книга, зашла в тупик. Чем дело кончится – неясно. Мне страшно к ней прикасаться. Надо взяться за что-то новое.

«Начать. Снова начать с тебя. Каждую книгу с тебя. В начале было слово. У меня в начале – ты».

Я сохраняю эти восемнадцать слов и закрываю файл.

Открываю снова, перечитываю. «Начать. Снова начать с тебя. Каждую книгу с тебя. В начале было слово. У меня в начале – ты».

Стираю эти пять предложений, иду на кухню, делаю кофе и сожалею, что стерла. Пытаюсь восстановить текст. Сказавший о многом взгляд – как ему в голову такое пришло? Бог знает, что он там увидел. Блондин в очках. Кто это? Достаю письма из сумки и кидаю их к стопке в комнате Филиппа.

«Подожди, пока путь освободится», – говорю я старшему сыну. Тяну младшего в сторону, он плачет, беру его на руки. Старший на животе спускается с горки и утыкается лицом в оледеневший песок. Вскрикивает и тоже принимается плакать. Опускаю младшего на землю и поднимаю старшего – он ведь тоже еще маленький. Маленький малыш не хочет сидеть на песке, начинает орать. Большой малыш разбил подбородок, успокоить его не получается. К детской площадке подъезжает велосипедист. Я его сразу узнала. Странно. Этого высокого худого светловолосого мужчину в больших роговых очках янтарного цвета я и правда уже видела. Но это могло быть где угодно, я совершенно не помню, при каких обстоятельствах, где, когда, по какому поводу. Дети плачут. Блондин-в-очках слез с велосипеда и пытается открыть калитку. «Замок от детей, – кричу я, – нужно одновременно повернуть и потянуть», – но он не слышит. «Ну, тихо, успокойтесь», – говорю я, и дети ревут еще громче. Как-то он смог открыть калитку, закатил велосипед и направляется к нам. Дети умолкают. Смотрят на него. Смотрят на меня. «Мама, ты его знаешь?» – спрашивает старший.