В переулке воняло мочой; от мальчика, впрочем, пахло не лучше. Судя по его лицу, мыться он не привык. Однако вместо того, чтобы попытаться выхватить мой кошелек, он стоял и смотрел, как я опустила платье до щиколотки, упакованной в узорчатую туфлю. Его глаза следили за мной с интересом, и мне тоже стало интересно. Под его взглядом я почти почувствовала стопу там, где ее давно не было.

– Мэм, а можете еще раз показать?

Я присмотрелась и увидела, что у него не было руки. Я покраснела; мне стало стыдно, что я приняла его за воришку. Жалкий комочек плоти выглядывал из грязного рукава его рубашки. Вместо руки с правой стороны зияла пустота.

Взглянув в его бледно-голубые глаза и на черные, как ночь, спутанные волосы, я догадалась, что он не отсюда.

– Откуда ты приехал?

– Из Ирландии, – ответил он.

– В трюме корабля? В грузовом отсеке?

– Да, мэм. – Он снова взглянул на мою ногу. – Можно посмотреть? Пожалуйста.

В знак мольбы он снял шляпу, точнее, нечто, что носил на голове вместо шляпы.

Я медленно начала поднимать подол юбки. Я умела исполнять чужие просьбы с дразнящей медлительностью. Его глаза меня пленили. Они напомнили мне моего любимого кузена Фредерика, единственного человека, чей взгляд способен был тронуть мое сердце, даже когда мы были детьми.

Стоит ли говорить, что этот взгляд значил для меня все? Все его внимание в тот момент было направлено на мою ногу; я задрала юбку над протезом и почувствовала свою отсутствующую ногу и стопу под его взглядом, а потом представила, как его отсутствующая рука и пальцы задирают мне юбку, чтобы увидеть ногу и стопу, которых не было.

Невзирая на новое трудовое законодательство, детей-рабочих тогда можно было встретить повсеместно. В любое время дня и ночи они выходили из ворот фабрик и заводов. Дети очень ценились в промышленности, и их было много. Фабриканты знали, что детям можно платить намного меньше, чем взрослым. А родители часто продавали труд своих детей на заводы и фабрики. Мои друзья-реформаторы рассказывают, что даже сейчас изменения в трудовом законодательстве, которых они добиваются, встречают яростное сопротивление со стороны родителей, промышленников и даже самих детей, живущих на собственном попечении и нуждающихся в работе и пище. Когда к фабрикантам, использующим детский труд, применили меры, отчаянные последствия не заставили себя ждать: владельцы заводов ускорили конвейеры и стали набивать в помещения вдвое больше рабочих. Дети с их маленькими ручками теперь ценились еще выше, но им часто не хватало ловкости, и стрекочущие механизмы грозили отхватить маленькие пальчики, а выйдя из строя, машина принималась калечить всех без разбора.

Какова ценность ребенка в наш век промышленного производства? Я часто думаю об этом – я, бездетная женщина с утробой столь бесплодной, что заглянув мне между ног, можно увидеть длинный пустой тоннель, ведущий прямо в мозг. Каждый день я хожу по улицам города, которые считаю своими, и вижу, что машины и произведенные ими товары ценятся бесконечно выше грязных, неухоженных, нередко покалеченных и всегда голодных детей, днем и ночью выходящих из ворот фабрик после смены. Они похожи на маленьких призраков. Их ценность как рабочих стерла их человеческую ценность. Они стали сродни товару, который сами производят, а может, ценятся даже меньше – дешевле сырья, используемого для изготовления товара. Ребенок на консервной фабрике ценится меньше консервной банки, которую штампует на конвейере.

Однажды девочка, у которой отсутствовала половина лица, заметила, что я задержала на ней взгляд; в ответ она взглянула на меня столь же пристально и объяснила, что у нее фосфорный некроз челюсти. Я не знала, что это такое. Я коснулась ладонью ее лица, а она продолжила объяснять, что, впрочем, давалось ей с трудом – из-за челюсти речь ее пострадала. Она работала на спичечной фабрике и наносила на кончики спичек желтую серу, благодаря которой спичечные головки так легко вспыхивали. У других рабочих фабрики были абсцессы ротовой полости, кто-то остался с изувеченным лицом, другие получили повреждения мозга.

– Приходи как-нибудь посмотреть на меня вечером, – сказала она. – У меня десны светятся зеленым в темноте.

Я догадалась, что она была не отсюда. Дети иммигрантов лет восьми считались идеальной рабочей силой. Они были подходящего размера и подходящей степени отчаяния. Новые лица прибывали еженедельно, текли бесконечным потоком и были бесконечно взаимозаменяемы.

В некоторых отраслях промышленности требовались совсем маленькие дети. Горнодобывающие компании брали на работу даже пятилетних: их маленькие тельца могли пролезть в узкие тоннели и щели, куда взрослые уже не помещались. Мальчиков и девочек пристегивали к угольным вагонеткам; они ползали в тоннелях на четвереньках. На текстильных фабриках женщины и дети трудились бок о бок в жуткой тесноте, как бобины разноцветных ниток в шкатулке для шитья, всегда с закрытыми дверями и окнами. Самых маленьких заставляли заползать под раскаленные агрегаты и собирать упавший материал.

Когда – и если – эти дети дорастали до зрелости, их тела были изувечены. Они были горбаты, кривоноги, с изуродованным тазом, безвозвратно потерянным зрением и слухом.

Без рук и ног.

Фабричные машины часто засасывали длинные волосы, иногда отрывая при этом куски кожи на голове.

Машины отрывали руки. Уродовали руки и лица. Такова была цена промышленной механизации Америки, благодаря которой родился миф о свободе – миллионы изувеченных женских и детских тел. Оторванные конечности падали на землю и тянулись друг к другу в этом море жестокости и пустоты, пока их не уносили сточные воды.

Двадцать юных сотрудниц гранитной фабрики – самой младшей было пять – погибли при пожаре. Они сгорели заживо. Задохнулись. Пытались выпрыгнуть из окон, но погибли. Газеты призывали к реформам: не к отказу от детского труда, а к усиленным мерам пожарной безопасности. Детям нужно создать безопасные условия труда.

Разве после этого мы сможем когда-нибудь снова обрести целостность?

Я придумала другой выход.

– Пойдем со мной, – сказала я однорукому мальчику, завороженному моим ножным протезом. Я провела его по коридорам своего скандально известного заведения мимо раздвинутых портьер в самую большую комнату в здании – комнату номер восемь, где раньше располагался театр. Сюда я привожу детей. Здесь, за стеной и прочной дверью, куда не дотянется рука похотливых городских богачей, находится комната, куда я решила приводить детей всех национальностей, возрастов и размеров и учить их, превращая из рабочих в интеллектуалов и подталкивая к экономической автономии.

В процветающем городе дети – лакомый кусочек не только для капиталистов, но и для похитителей, работорговцев