тот самый, что я задумала украсть и даже составила хитроумный план с этой целью. Но девочка беззастенчиво развеяла мою фантазию.

– Вашего сына, – ответила она.

Из моей груди вырвался звук, похожий на смех, но более скептический – резкий звучный выдох «ха!»

– Но уверяю тебя, у меня нет сына, – безжизненным голосом ответила я, и странная тяжесть опустилась на грудь.

– Будет, – ответила девочка, и между нами повисла тишина. – С Лилли. Вы станете целой. В другом времени.

Я понятия не имела, что все это значит, но взяла медальон и хорошенько его рассмотрела.

– Лиза, – произнесла она. – Меня зовут Лиза.

Мой отважный, мой прекрасный Фредерик!

Прежде чем твое воображение в очередной раз зайдет в тупик, ты должен прочесть книгу Мэри Шелли. Она станет ответом на твои вопросы и удовлетворит твои творческие чаяния. Ты, скульптор, рождаешь нечто; твое творение даже можно назвать монстром. Монстром не в привычном, обыденном смысле – вселяющим ужас и страх; нет, под «монстром» я имею в виду нечто грандиозное. Говорю тебе, Мэри Шелли знает о рождении, смерти, человеческой природе и ужасе творения больше любого другого писателя.

Так вот. В качестве вклада в твое великое искусство хочу заключить пари. Я закончу читать твоего нудного Дарвина, если ты прочтешь книгу, написанную «девчонкой». Только при этом условии.

Но сперва сделаю одно последнее замечание: ты должен признать, что факты и вымысел отнюдь не всегда противоречат друг другу. Реальность и факты весьма красноречиво убеждают нас в том, что ни одно эволюционное превращение и умение радикально адаптироваться не сравнится с масштабами и мощью чистого воображения.

Готова поспорить, что Мэри Шелли даст Дарвину сто очков вперед. Если примешь мое предложение, победитель – тот, чей ум окажется более прозорливым, а тело – более выносливым и чувствительным, – получит ночь в комнате по своему выбору. Ночь, что превзойдет все остальные ночи. По моему или твоему сценарию. Ее получит тот, кому удастся убедить противника, что выбранный им писатель и его идеи более пленительны. Если выиграю я, я составлю сценарий ночи, вдохновляясь своей божественной Мэри. Если ты – можешь сколько угодно вдохновляться своим занудой Дарвином (но только умоляю, не надо насекомых).

Знаю, будь ты рядом, ты наверняка сейчас бы смеялся. И мы бы пили. Я коснулась бы твоего лица, а ты – моих волос, и объединив свое воображение и твое искусство, столь близкое мне в своей простоте и впитавшее весь твой талант и интеллект, я построила бы для тебя новую комнату. Комнату Комнат. Я бы попросила тебя рисовать до глубокой ночи, а сама бы просто сидела рядом до тех пор, пока, не в силах удержаться, ты не начал бы рисовать на моем теле, и я предоставила бы тебе полную свободу, а ты перенес бы на мою кожу все свое воображение. И давил бы на перо так сильно, что оно резало бы тело.

Но я знаю, чего ты хочешь. Ты хочешь продолжения, очередную главу в череде бесконечных ночных историй. Хочешь понять, в каком порядке должны выстроиться твои формы, устремляясь от земли к небу и становясь очередным колоссом. (А я притворюсь, что тебе нужно все это от меня услышать. Что я нужна тебе, чтобы творить. Притворюсь, что мне нужно, чтобы ты был моей восторженной аудиторией, внимающей и восприимчивой.)

Итак, еще одна история из моих комнат: вчера я была с прекрасным Дэвидом Ченом. Мне еще не приходилось встречать страдальцев с такими чудовищными нарушениями сна. Если во сне мы умираем, то Дэвид – самый беспокойный и мятежный призрак, он как статуя, внезапно освобожденная из каменных оков и принявшаяся крушить все на своем пути. Он ходит в Веревочную комнату, но всегда должен сперва поспать, так как является ко мне в состоянии крайнего переутомления. Пока он спит, я изучаю его спину; он всегда спит на животе. У него есть одна удивительная особенность, мой дорогой: вся его спина поросла крошечными белыми перьями. Во всяком случае, так мне показалось, когда я впервые увидела его без одежды. Потом оказалось, что это не перья.

Сотни маленьких шрамов – вот что это было. Жемчужно-белые и такие крошечные, что сравнение с перьями напрашивается. Я знаю, что спрашивать его об этом нельзя, по крайней мере пока. Мне известно лишь о его проблемах со сном и о том, что в двадцать лет он работал на строительстве трансконтинентальной железной дороги. Он утверждает, что ему тридцать шесть, но у тела своя арифметика.

Тело Дэвида во сне охвачено бессознательными порывами. Порой я не могу понять, то ли он улыбается, то ли его лицо искажено гримасой; то ли он вспотел от эротического возбуждения, то ли плачет от ужаса. Эти чувства невозможно отличить друг от друга. Тело его просто отдается миру грез и перестает подчиняться каким-либо законам, перестает ощущать и контролировать движения. Во сне он словно переживает внутренний взрыв. А когда просыпается, на миг кажется, будто он только что оправился от долгой и страшной болезни. Потом он понимает, где находится, и лицо его искажает знакомая звериная маска – о, только не притворяйся, что ты не понимаешь, что я имею в виду. Все носят маски и меняют их каждый час. Потом Дэвид готовится к Веревочной комнате.

Там я ласково подвешиваю его тело на веревках и так легко касаюсь его перышком, что он плачет.

Он висит несколько часов.

Кажется, он хочет прикоснуться к чему-то давно утерянному.

Вот о чем моя сегодняшняя история.

О человеке, подвешенном на толстых веревках из паучьего шелка; о человеке, проходящем путь от страданий к нежности.

Люблю тебя до смерти,

Аврора Бореалес

Аврора, душа моя,

Твой рассказ о Дэвиде глубоко меня тронул и заставил вспомнить о его знаменитом тезке. После того, как я впервые увидел статую Давида, я стал наведываться к ней так часто, что охранники заподозрили неладное. Меня много раз предупреждали, чтобы я не трогал статую. Мой сон и аппетит нарушились на несколько недель. Меня осаждали низменные мысли: почему в моей жизни нет подобного прекрасного Давида? Почему моя одержимость его телом не может найти отклик? Влечение заводило меня в переулки и уборные, в лес на окраине города – туда, где меня не могли увидеть и где я мог ощутить грязь и сажу, пот и