Ступени сменились длинным едва освещенным коридором. Еще через миг отыскалась нужная дверь, совсем не такая как в парадной части особняка – без вензелей и золоченой фурнитуры – но все же весьма основательная.

Фальк повернул ручку и переступил порог временно предоставленной ему горницы. На этом «ревизию» пришлось прекратить. После, ещё будет время. Сейчас следовало должным образом расположиться на постой. В усадьбе придется провести несколько дней, а может статься, что и неделю-другую.

Сквозь ситцевую занавеску, отделявшую от комнаты декоративный балкончик, серела тонкая полоска света, едва пробивающаяся чрез холодный предрассветный сумрак. При желании снаружи можно было разглядеть ветви садовых деревьев и горшки герани на широких балконных перильцах.

Впрочем, было еще довольно темно, ибо час пока ранний, да и на дворе не лето. По контрасту с уличными красками внутри помещения владычествовала почти непроглядная темень, а потому Фальк, сделав шаг, чуть было не налетел на что-то громоздкое. Что-то такое, чего, уходя на ужин, в покоях своих не оставлял.

Кто угодно другой на его месте тотчас растянулся бы на дощатом полу, своротив таинственное и незримое во мраке нагромождение, но только не Иван Карлович! Зря он, что ли, называл себя учителем фехтования. Повинуясь инстинктам тела, а в таких случаях он всегда доверялся профессиональному чутью, не боясь показаться смешным, и совершив пируэт, молодой человек успешно миновал неожиданную препону и осторожно приблизился к письменному столу, выставив пред собой руку. Требовалось немедленно зажечь свет.

Везет же мне сегодня на приключения в темноте, подумал Фальк. Впрочем, настоящей, серьезной опасности, пожалуй, что и не было, фехтмейстер не ощущал ни присутствия посторонних, ни иной угрозы. То есть кто-то сюда, понятно, входил. Вошел, оставил что-то и ушел. Только и всего.

Наконец пальцы коснулись подсвечника, скользнули выше, нащупали воск. Свеча стояла на столе, ровно на том самом месте, где в последний раз видел ее Фальк. Еще мгновение и пространство вокруг озарилось желтоватым трепещущим светом.

Из черноты, аккурат по центру пола, материализовалась небольшая косолапая скамья с водруженным на нее медным тазом и пузатым глиняным кувшином полным воды. Рядом темнело бережно свернутое полотенце.

Вот это было как нельзя кстати!

Конечно, того лучше пришлась бы банька, с отменно прогретой парилкой да березовым веником. Но это ладно. Завтра. Теперь можно обойтись малым. И без того грех жаловаться.

Щеголеватый петербуржец развязал шейный платок, скинул замечательный, от Кирсанова, фрак, освободился от просторной по последней моде сорочки и с молодцеватым уханьем приступил к умыванию.

Вся процедура не заняла и пяти минут. Ледяная колодезная водица точно рукой сняла подступившую сонливость. Настроение улучшилось. К мысленной аттестации Владимира Матвеевича Холонева мигом добавилось следующее:

«Невзирая на прескверный нрав, управляющий дело свое знает «на ять». Слуги в барском доме предусмотрительны, не приметны и вообще, кажется, отлично вышколены. Ежели с подобным порядком устроены прочие арсентьевские угодья – сие, безусловно, есть положительный пример всем окрестным помещикам. Как мелкопоместным, так и владеющим значительным количеством душ».

Размышляя об этом, фехтмейстер рассеяно поглядел по сторонам, решая, куда бы ему пристроить ставшую не нужной пока скамью. Разогнанный умственными усилиями мозг тем временем продолжал увлеченно работать. Внутренний интерьер «Холоневских хором» хоть и не отличался особенным убранством и роскошью, всех мебелей – письменный стол, по размеру больше похожий на бюро, пара стульев, зеркало в ореховой раме, софа с выгнутой спинкой, да широкий платяной шкап (устар. «шкаф»), однако был совершенно упорядочен и устроен в тон деловым хозяйским привычкам.

Все на своих местах, вокруг нельзя найти ни пылинки. Такая чистота обыкновенно бывает злобных дев-перестарков. При этакой педантичности управляющего странно было обнаружить в бюваре бумаги, испятнанные чернильными кляксами. На том, пожалуй, и стоит весь жизненный монумент Владимира Матвеевича – основательность гранита, положенная на хлипкий истерический фундамент. Или эмоции здесь ни при чем и текст был истрачен нарочно?

Неумолимо приближалось утро, суля принести на крыльях рассвета первые заботы новоиспеченной службы. Фальк знал, что внушенное водными процедурами чувство бодрости является ложным и организму, изрядно утомленному дальней дорогой, следует без промедления предоставить отдых. А между тем в углу сиротливо стоял не разобранный саквояж. Не хорошо-с, не порядок.

Что же, много времени это не займет. Поспать можно после, до света еще три с лишком часа.

Мурлыкая себе под нос строчки из известнейшей оперетки «Жизнь за царя», Иван Карлович споро взялся за дело. Он вынул и расположил на софе весь свой немногочисленный гардероб. Много ли привезешь в одном единственном саквояже? Всего выходило три фрака. Черный, для балов и строгих выходов, новенький, только-только от портного; пюсовый, давеча изрядно испачканный травой и землей; и последний, что надевался к ужину, цвета крему с молоком. Нашлась и темно-синяя, почти васильковая, прихваченная на всякий случай визитка. Далее на ложе одна за другой расположились четыре белоснежные сорочки, столько же разноцветных жилетов, несколько брюк, шейных платков и пара-другая лайковых перчаток, пошитых согласно революционной методе англичанина Джеймса Винтера.

Опорожнив дорожную сумку, Фальк любовно оглядел весь свой скарб и тихонько, чтобы не разбудить спящих за стенками соседей, уж они-то вряд ли пренебрегали сном, вернувшись после ужина, пропел:

«Туда завёл я вас, куда и серый волк не забегал!».

В произведении любимого композитора такие слова бросает в лицо полякам-захватчикам Иван Сусанин. Штаб-ротмистр же, к своим двадцати пяти годам все ещё не растерявший мальчишеского озорства, посвятил эти строки собственным вещам.

Хорошо все-таки, когда с детских лет приучен обихаживать себя самостоятельно. Удобно. Можно запросто обходиться без слуг. Умеешь обстирать себя, и накормить, и платье в должном виде содержать. Когда нужно очистить, когда нужно (а, верней, когда не нужно) и в шифоньер прибрать.

Собственно, этим Иван Карлович и намеревался теперь заняться, благо шифоньер, он же «шкап», в комнатушке наличествовал. Молодой человек распахнул лакированные дверцы. Внутри ровным рядами, со знакомым перфекционизмом, висели многочисленные сюртуки, плащи, пальто. Имелся даже и парадный студенческий мундир.

Выходило, что Холонев никакой не недоучка, очутившийся, как это часто бывает в России, на обочине жизни и испытывающий от того лютую нужду. А совсем даже наоборот – выпускник некоего почтенного образовательного заведения. Судя по кантам казенного платья, Императорского Московского университета.

Ну, дела! Иван Карлович удивленно приподнял брови. На месте, предназначенном для хранения шляп и цилиндров, прямо на уровне глаз, красовался истинный островок хаоса, беспощадно скомканный пиджак. Пошитый на заказ, короткого английского образца, а потому явно дорогой и не заслушивающий подобного с собой обращения.

Фальк осторожно потянул за свесившийся, безнадежно помятый, рукав и едва поспел уберечь