– туда и он. Поганец этакий. Еще у прачки окаянный привязался. Оттуда на кухню за ней, с кухни в гостиную, после на лестницу, с лестницы в коридор, что во флигелек вел, аккурат барину в кабинет.

Туда-то и несла она в эту минуту огромный серебряный поднос с фарфоровыми золотисто-алыми кружками полными крепкого чаю, с крендельками и – эх, хотя бы раз полакомиться – тонкими ломтиками засахаренного лимона. Это турецкая фрукта, должно быть, очень сладкая.

Дунька! Вот виновница упавшего настроения. Несносная прачка давно ей, Татьяне, козни строит, давно к ней подбирается. А как не строить, когда такие завидки берут? Ух, пиявища! Нарочно ведь ей на сарафан посадила пятно, притом на самом интересном месте. Как в таком виде прикажете барину кушанья подавать?

Бесится Дуняша оттого, что Таня заняла ее место. Так ведь оно что пенять? Сама, небось, мордой не вышла! Да и работа, если хорошенько призадуматься, все одно не плохая, ведь ей дурехе, самой из всех девок искусной да ученой, наитончайшее белье доверили. Барыню обстирывает, шутка ли!

«Ох, не то! Все не то!» – думала девушка, удобнее перехватывая поднос. – «Не в ту кадку я водицу-то лью, не через Дуньку кручинюсь. Тому есть иные резоны».

Но прежде чем поведать читателю о настоящей причине девичьих горестей, нелишним будет рассказать, хоть бы и в двух словах, о ней самой.

Татьяна, состоявшая при усадьбе его сиятельства князя Арсентьева в должности сенной девки, была женщина двадцати девяти годов отроду. Родилась она от здешних мест недалече, в одной из окрестных деревень, издавна принадлежавших сиятельному семейству Арсентьевых, и с ранних лет содержалась в черном теле. Родни у нее, почитай, что и не было вовсе. Отец сгинул на войне, так и не увидев дочь, мать умерла от тифа, когда девочке было всего пять лет. Ее забрала к себе дряхлая тетка, жившая наособицу, про которую люди сказывали, будто она ведьма. Колдунья иначе. Да только Танюша знала, никакая она не ведьма, а знахарка и худа никому отродясь не делала. Совсем, даже, наоборот – помогала. Гнала хвори, истолковывала судьбу.

Девица выросла высокой и очень худой, ни дать, ни взять камышинка. Лицо и плечи ее густо покрывали веснушки. Волосы, по обыкновению уложенные в толстую косу, отливали медью. Однако, несмотря на смазливую внешность, Татьяна совсем не имела друзей. Девушку не звали ни на посиделки, ни на ярмарки. В горелки играть и хороводы водить, тоже не брали. Сверстницы воротили нос. Парни те, поглядывать поглядывали, но об руку ходили с другими. В полном соответствии со старинной русской поговоркой: «С темным баню не топи, с рыжим дружбу не води!».

Да только не сильно-то она печалилась, потому, во-первых, что нраву была смирная, а, во-вторых, знала про себя, что красавица и втайне сим обстоятельством очень гордилась. У прочих девок с годами вся красота сошла, иссушилась тяжелой работой да малыми детками. А Таньке все нипочем, только хорошела! Правда порой накатывала на нее нестерпимая тоска по настоящей, чистой любви.

Здесь надобно, впрочем, заметить, что все это ей шло. Постоянная отстраненность и грустная задумчивость придавали девушке неизъяснимую торжественную важность. Чего отчаиваться, коль на тебя полдеревни взирает с нескрываемым любопытством, а иногда и со страхом!

Она и не отчаивалась, знай, работала за двоих, да Пресвятой Богородице молилась, чтоб избавила ее от тягостного одиночества. Верила, не век ей здесь прозябать, не всю жизнь на поле спину гнуть, за скотиной безмолвной ходить. Не навечно это.

Упросила-таки матушка-Богородица Господа нашего. Помиловал чернавку Христос.

В день своих именин, выдавшийся этим январем особенно морозным, Татьяна молилась много горячей и куда дольше. Ни от кого не дождалась она в ту пору здравниц иль хоть добрых о себе слов. Тетка и та сплоховала. Весь день возилась с соседским мальчонкой, заговаривала ему хворый зуб и, видно, о племяннице запамятовала. Сделалось тогда от нерастраченной любви совсем скверно в груди, как инеем проняло, потому и расстаралась перед святым образком. В награду за радение и долготерпение снизошло на нее великое благо.

Под самый конец поста, к святой неделе, прибыл в деревню Владимир Матвеевич Холонев, новый баринов бурмистр. По-простому, управляющий. Вот по кому сразу можно сказать: «Хозяин». Долго глядел он как устроено сельское житье. Обстоятельно, честь по чести, даже в сараи сунулся, не побрезговал. После битый час толковал со старостой дедом Важеней, людям вопросы разные задавал. Вдруг на нее беспутную пальцем тычет, улыбается. Собирайся, мол, к его сиятельству поедешь, иная у тебя теперь будет служба.

Чем не чудо? Чудо и есть!

Оно, конечно, много позже именин получилось, но девушка не брала в сомнение, это ей ангелы после Татьянина дня улыбнулись, не иначе. Ведь грозный бурмистр, почитай, ее одну только из всех и приметил.

За красоту взял, невзирая на умения. Не спросил даже к чему пригодна да какому мастерству учена. Об имени и то не справился, а на что ему ее имя! Это он, в самой Москве проживая, где-то слыхал, что нынче в богатых домах прислугу принято содержать исключительно приятной наружности, на европейский манер. Дескать, нужным ремеслам можно всякого человека обучить, ежели он, конечно, не совсем пропащий, а вот привлекательности…

Что обликом баская она про себя не единожды слыхала, а про привлекательность эту вашу заграничную, аглицкую ли, немецкую ли, Бог весть, ни единого разочку. Очень уж Танюшке слово понравилось, запомнила она его и часто потом, перед зеркалом барским крутясь, проговаривала:

– Нешто я и взаправду такая при-вле-каль-на-я?

И вот ее как была, собирать оказалось нечего, пожитков все равно, что не было, привезли в усадьбу, сладили сапожки, нашли где-то зимний тулупчик по размеру, на лето купили сарафан. Выдали передник, чепчик и определили в сенные девки или, как говорил Владимир Матвеевич, в горничные.

Новое житье полюбилось ей сразу и крепко.

Занятия по должности казались против деревенского быта смешными. Вся обязанность баринов кабинет в чистоте содержать и два раза в день им туда чаю подавать. Да еще разве по ночам не спать, если батюшка Дмитрий Афанасьевич допоздна заработаются, за бумагами там иль картами засидятся. Тут ведь что, сиди себе колокольчика из соседней каморки слушай, это ей нарочно для таких случаев отвели, и чуть зазвенит – поспевай наново чаю поднести, а редко коньяку. С полевыми трудами сравнить, тьфу, баловство одно.

И надо сказать, работы своей Татьяна не бегала, подходила со всей усердностью, без лытовства (устар. «без отлынивания»). Иной день чуть не до света все