один особенно задиристый подпоручик, фамилию которого Фальк в памяти своей не сохранил. Изрядный бретер, забияка и дуэлянт чаще прочих взбирался с сапогами на стол и выкрикивал все более несвязанные и грязные речи.

Не любивший гнусностей, в особенности звучавших из уст государственных мужей, чиновников и офицеров, Иван Карлович не выдержал и сделал грубияну замечание. Слово за слово, пожаловали на двор. Затеяли стреляться.

Обе стороны воинственно заявили своим на месте отыскавшимся секундантам, что ждать ни минуты более не намерены и желают друг друга теперь же «вчистую истребить». От слов быстро перешли к делу. Компания собралась пестрая, все были, мягко говоря, подшофе, потому и в голову никому не пришло забияк растащить или хотя бы выхлопотать кровопролитию какую-никакую отсрочку.

Однако же дуэльного оружия, как и следовало ожидать, под рукой не случилось. Посылать секундантов на поиски – дело долгое. Десять раз можно позабыть кто, кого и за какие грехи намеревается извести. Засим решили стреляться на обыкновенных офицерских пистолях. Благо этого добра навалом, только протяни руку.

Отмерили пятнадцать шагов, длинней бы все одно не вышло, уж больно невелик был дворик, воткнули под ноги сабли, барьер, стало быть, зарядили оружие, перекрестили соперников и вперед. Давай Бог удачи! Фальк, к тому времени уже почти совершенно протрезвевший, понял, наконец, в насколько скверную историю он попал. По слухам, подпоручик умел вогнать с пятнадцати шагов пулю в игральную карту. Говорят, упражнялся в том каждый день кряду и как раз на обозначенном расстоянии. Про честный поединок можно было и не думать. Единственное, что могло мальчишку спасти – скорость. Стрелять, во что бы то ни стало, следовало первым. Ну и… желательно не промахнуться. Иначе все. Амба!

Противники взвели курки и изготовились.

Гусар не волновался, напротив, был в этот момент похож на толстого, ленивого котищу, загнавшего в угол молоденького мышонка. «Мышонка» же ощутимо потряхивало, рука с зажатым пистолетом ходила ходуном. В голове его все настойчивей звучала одна единственная мысль: «Вот сейчас, совсем скоро».

Выстрел прогремел едва прозвучало выкрикнутое кем-то: «Давайте!».

Грязный двор тотчас заволокло синеватым пороховым дымом. Повисла гробовая тишина. То ли от оглушительного оружейного треска, то ли от охватившего всех чувства тревоги. Спустя краткий миг послышался дикий, леденящий в жилах кровь вопль. То кричал прославленный своей дерзостью гусарский подпоручик. Он сидел прямо в уличной слякоти и корчился от боли, прижимая к груди правую кисть с напрочь отстреленным пальцем. Больше ему на спусковой крючок не жать, в хмельном угаре не хорохориться.

Властям Ивана Карловича не выдали, пожалели. Да и бесчестия в его действиях гусарская братия не усмотрела. Совсем наоборот, хлопнули по плечу, назвали «лихой башкой», похвалили, что товарища их только наказал, а не свалил сразу наповал, хотя наверняка мог, при этакой-то реакции и сатанинской меткости, затем повели в кабак коньяком угощать. А нагрянувшему на шум полицейскому заявили-де, подпоручик оружие чистил, да так неловко, что выпалил себе в ладошку. Пьяный дурень, с него что взять?

Казалось бы, все закончилось хорошо! Живи себе и радуйся, да не забывай по сто раз на дню благодарить фортуну. Однако напрасно воспетая меткость не давала Ивану Карловичу покоя. Ни одной живой душе не открыл он после, что целился гусару совсем не в руку, а прямо промеж его небесно-голубых, нравились они, должно быть, девкам, глаз.

Сейчас, спустя много лет, Фальк отчетливо понимал, что прицел был более или менее верен, промах обеспечила не столько неопытность стрелка, сколько дешевизна оружия. Окажись тем славным деньком в его распоряжении не обычный кавалерийский пугач, а дельный, приспособленный для настоящей дуэли пистолет, лежать бы нахалу с небесно-голубыми глазами осьмой (устар. «восьмой») год в холодной сырой землице, навсегда позабыв этого самого неба цвет. Но тогда, уязвленный собственной неумелостью, он накрепко положил изничтожить в себе всякий с точки зрения смертоносного ремесла изъян.

Мнимая неудача изрядно его растравила и подстегнула волю. Со временем упрямство принесло плоды. Теперь Фальк, при желании, мог безошибочно положить пулю в любую цель или сбить клинком муху с уха коня, не потревожив животное. Притом любой рукой, невзирая на качество оружия.

Сие воспоминание всегда настраивало Ивана Карловича на сардонический лад. Он устало потер веки и в очередной раз задумался:

«Чего ради Холоневу понадобилось скрывать ото всех свой гарнитур? Ведь в России всякий может позволить себе иметь пистолеты. Это, слава Богу, не заповедуется ни законом, ни общественными моралями! Во всяком случае, пока. А коли так, к чему таиться?».

Штаб-ротмистр снова взглянул на «Лепаж» и тут только приметил выгравированную на правой его «щеке» арабскую цифирь «1». Так-с, этот первый, подумал он. А ну, оглядим и второй. Фальк потянулся к наполовину свернутому платку, сдернул его со шкатулки и невольно присвистнул. Ячейка, отведенная для хранения второго пистолета, была пуста.

Глава девятая

К полудню ветер совсем замер и сделалась уж совершеннейшая духота. С самого утра нещадно пекло солнце, словно на дворе стоял июль, а не молодой сентябрь. По всему видно, не торопится нынче государыня-осень вступать в свои права. Не скоро еще запестрит она яркой краской траву и листья, не вдруг затянет дни промозглым, тоскливым дождем. Который день жары стоят, того и гляди лето вернется.

Хотя, оно лето теперь и есть. Только бабье.

Татьяна любила, когда тепло, а того пуще жарко. Все потеют, в тенек хоронятся, а ей хоть бы что! Иной раз вышагивала себе по солнцепеку день напролет, от приятности жмурилась да, знай себе, песенки распевала. Ну, чисто кошка, что на забор для тепла громоздится, мурлычет там после, намывается.

Сегодня она встала очень рано, почитай, чуть свет, и, невзирая на расходившийся зной, отправилась за версту, а может, за две от усадьбы прочь. Не гулять, убереги от лености Господь, ибо похотех есть всяк праздный, а собирать цветы. Был у нее для этого присмотрен особый лужок. Чего там только не росло. Иван-чай, пичужницы, червонные смолки, ромашки.

Поначалу барин все удивлялся странной привычке своей новой горничной – украшать цветами поднос, на котором каждое утро подавался завтрак. Теперь ничего, привык.

Пока собирала букет, пока бежала обратно все радовалась пригожему деньку, улыбалась синему небу. То-то благостно было на душе, светло.

Сейчас, спустя всего несколько часов, трудно было вообще поверить, что существует на свете радость. На Татьяну нашли печальные думы.

Солнечный зайчик, такой желанный с утра, теперь ей досаждал. Будто репей путался в рукавах, цеплялся за волосы, норовил блеснуть в глаза. Куда она