в частных домах; в то же время пуритане видели отрешение или отставку своих священников, поругание воскресенья, сближение важнейшего акта их богослужения с римской мессой. С амвонов они слышали католическое учение, в церквях находили католические обряды.

Поэтому неудивительно, что «богобоязненные люди в Англии начали видеть особое указание провидения в устройстве Массачусетской колонии, в сердцах их пробуждалось общее стремление переселиться туда». Напрасно люди более слабые, возвращаясь оттуда, приносили вести о трудах и опасностях, рассказывали, как в первую зиму из новых поселенцев погибло 200 человек. Письмо Уинтропа говорило о мужественной борьбе остальных. «Мы теперь утешаемся господом Иисусом Христом, писал он на родину, — а разве этого не довольно? Благодаря Богу я чувствую себя здесь так хорошо, что не раскаиваюсь в моем прибытии. Я не отказался бы от своей мысли, даже если бы предвидел все эти бедствия. Я никогда не был настроен лучше». Но вместе с энергией и мужеством пуритане перенесли за океан свои ханжество и ограниченность. Из нового поселения был изгнан Роджер Уильямс, молодой священник, стоявший за свободу совести; он стал проповедовать среди поселенцев Род-Айленда. Преследования на родине вызвали в переселенцах сильное раздражение, что выразилось в отрицании епископата и в запрещении пользоваться англиканским служебником. Напряженность религиозного чувства превратила колонию в теократию. «Для того чтобы в общину входили только добрые и честные люди, было постановлено, что впредь в ней будут пользоваться политическими правами только члены находящихся в ее пределах церквей».

По мере того как борьба на родине разгоралась, число пуританских переселенцев все росло. В один год из Англии прибыло 3 тысячи новых поселенцев. Это указывает на крайнюю напряженность положения. Между отъездом Уинтропа и созывом Долгого парламента, то есть за 10–11 лет, через океан переправилось 200 переселенческих кораблей, и на Западе нашли себе прибежище 20 тысяч англичан.

Глава V

ЛИЧНОЕ УПРАВЛЕНИЕ (1629–1640 гг.)

При открытии своего третьего парламента Карл I сделал серьезный намек на то, что созыв парламента вообще зависит от его подчинения воле короля. «Если вы не исполните вашей обязанности, сказал он, то мой долг заставить меня прибегнуть к другим средствам, данным мне Богом в распоряжение». Угроза не сломила сопротивления общин, и многозначительные слова стали руководящим началом. «Частым обращением к народу, — гласило воззвание, изданное после роспуска палат, мы доказали наше желание пользоваться содействием парламента; по недавние злоупотребления против нашего желания лишили нас возможности поступать так, и мы будем считать дерзостью, если кто либо станет указывать нам время для созыва парламента».

Действительно, в течение одиннадцати лет парламент не собирался ни разу. Но в начале этого периода было бы несправедливо обвинять короля в обдуманном стремлении установить тиранию или изменить то, что ему представлялось старым государственным устройством. Он «ненавидел само название парламента», но, несмотря на эту ненависть, не имел еще твердого намерения упразднить его. Он надеялся, что со временем Англия образумится, и тогда парламент снова можно будет собирать без ущерба для короны; а в промежутке, как бы он ни был продолжителен, он рассчитывал править единовластно, при помощи «средств, данных ему Бегом в распоряжение». Сопротивление он намеревался подавлять. Вожди народной партии были заключены в тюрьму, и Элиот, первый мученик английской свободы, умер в Тауэре. Было запрещено говорить о новом созыве парламента.

Но здесь король остановился. Ришелье такой случай, пожалуй, внушил бы мысль об установлении деспотизма; Карлу I он только предоставил средства для пополнения казны. В сущности, у него не было ни больших, ни малых устремлений прирожденного тирана. Он не старался приобрести неограниченную власть над своим народом, так как полагал, что эта власть уже заключается в Конституции страны. Для ее обеспечения он не учреждал постоянной армии отчасти из бедности, а еще больше — из уверенности в прочности своего положения, не допускавшей и мысли о настоящем сопротивлении. Чтобы избавить корону от возмущавшей его гордость зависимости, у него было только два средства: мир и экономия. Ради обеспечения мира он пожертвовал случаем более важным, чем все упущенные его отцом. Появление в сердце Германии Густава Адольфа со шведской армией вдруг изменило ход Тридцатилетней войны. Войска Тилли были разбиты, сам он убит, католическая лига унижена, Мюнхен, столица баварского вождя, занят шведской армией, а лютеранские князья Северной Германии освобождены от гнета имперской солдатчины. Сам император дрожал в стенах Вены и был вынужден искать помощи у некоего авантюриста Валленштейна, честолюбия которого он опасался, но только его армия могла остановить шведов.

Все это вдруг устранило накликанную Яковом I опасность; но победы протестантов так же мало могли отвлечь Карла I от его мелочной внутренней политики, как их поражения не отвлекали Якова I от его неразумной дипломатии. Когда перед вторжением в Германию Густав просил помощи у Англии и Франции, роспуск парламента оставил Карла I без копейки, и он обратился к мирной политике: он вызвал свои корабли из Балтийского моря и начал переговоры с Испанией, приведшие к подписанию договора при условии отказа от Пфальца. И в мире, и на войне его не покидали неудачи. Едва договор был заключен, как Густав начал свое победоносное шествие. Карл I тотчас постарался воспользоваться его успехами, и несколько шотландских и английских полков сопровождали Густава при покорении им Пфальца. Но в награду за его возвращение Фридриху победитель потребовал от Карла I, чтобы он снова объявил Испании войну, а Карл I не хотел делать этого, решив не вмешиваться в борьбу, которая снова заставит его созвать парламент.

Все его внимание поглощал насущный вопрос о доходах. У него был большой долг, а обычные доходы короны без помощи субсидий парламента не могли покрывать расходов. Сам Карл I был человеком умеренным и трудолюбивым, а бережливость Уэстона, нового лорда-казначея, пожалованного в графы Портленды, представляла полную противоположность расточительности правительства при Бекингеме. Но одна только бережливость не могла наполнить казну, и меры, принятые Карлом I под гнетом финансовой нужды, показали, что общины вполне справедливо считали произвольное налогообложение главной опасностью для конституционной свободы.

Любопытно наблюдать, к каким уловкам вынужден был прибегать гордый король в своем стремлении пополнить казну и в то же время избежать открытого нарушения Конституции при назначении налогов властью одной короны. Забытые права последней эксплуатировались до крайней степени. Корона оживила свое право требовать от поместных дворян рыцарского звания с целью выжимать из них штрафы за отказ от него. С них же брались штрафы за исправление ошибок в их документах. Лесная комиссия взыскивала большие суммы с соседних землевладельцев за захват ими