только для того, чтобы отправить в изгнание. Так духовенство Шотландии лишилось своих вождей; ему грозили тюрьмами и изгнанием; знать покинула его; народ также плохо поддерживал церковников, и они уступили давлению короны. Епископам было позволено председательствовать в собраниях духовенства, и шотландская церковь, наконец, формально признала епископский сан. Свобода проповеди была ограничена. Общее собрание привели в покорность. Священники и старейшины лишились права отлучать виновных без согласия епископов. Суд Высокой комиссии навязал церкви верховенство короны. Но Яков I довольствовался этим как подтверждением своей королевской власти. Его цель была, скорее, политической, чем религиозной, и, обеспечивая себе при посредничестве епископов надзор за церковью, он думал вернуть себе ту власть над королевством, какую Реформация отняла у королей Шотландии.

В начале царствования Карл I следовал политике своего отца. Достиг он немногого, кроме возврата части церковных земель захватившими их лордами. Но скоро дала себя почувствовать энергия Лода.

Первые его действия были направлены, скорее, на пункты внешнего различия, чем на собственно пресвитерианское устройство. Он побудил сословия отнять у Синода функцию надзора за церковной одеждой и поручить его короне; шотландские епископы снова облачились в свои одежды. Первым со времени Реформации случаем употребления стихаря было появление в нем епископа Моррэя перед Карлом I при посещении королем Эдинбурга. Вскоре был издан королевский указ, предписывавший всем священникам носить стихари при богослужении. От одежды неугомонный Лод скоро перешел к более важным предметам. Намного раньше он напрасно убеждал Якова I «приблизить его шотландских подданных к литургии и канонам англичан». «Я, — сказал хитрый старый король, — отверг составленный им безрассудный план. При всем том он не испугался моего гнева, а обратился ко мне снова с безумным проектом подчинить упрямую шотландскую церковь церкви английской, но я не решился играть своим словом. Он не знает упорства шотландцев».

Но Лод умел ждать, и, наконец, его время настало. Он решился совсем изменить пресвитерианский характер шотландской церкви и приблизить ее к английской. Одной своей властью король издал собрание церковных законов, отдававшее целиком в руки епископов управление церковью; только король мог созывать церковные соборы; только с его согласия можно было вводить изменения в богослужение и в дисциплину церкви. Таким же смелым превышением власти короны была замена так называемой Ноксовой литургии — служебника, составленного реформатором по женевскому образцу и употреблявшегося во всей Шотландии, — новой литургией, основанной на английском служебнике. Литургию и каноны составили и представили Лоду четыре епископа Шотландии; при их подготовке Общего собрания не запрашивали и к нему не допускали; вместе взятые, они составляли систему политического и церковного устройства, имевшую целью подчинить Шотландию короне. Навязать их стране — значило произвести серьезнейший переворот. Введение книг было предписано королевским указом, и Лод льстил себе мыслью, что переворот уже произведен.

Торжествуя в Шотландии, подчинив себе, по-видимому, ее церковь, Лод продолжал преследования английских пуритан. А между тем появлялись признаки такой перемены в их настроении, которая могла привести в раздумье и более смелого человека. Тысячи «лучших людей», ученых, купцов, юристов и земледельцев, переплывали океан, отыскивая в пустыне свободу и чистую веру. За ними готовились последовать крупные землевладельцы и вельможи. Чтобы не помогать нарушению королем святости субботы, священники покидали свои приходы. Остававшиеся среди духовенства пуритане, прежде чем согласиться на превращение стола для причастия в алтарь или отказаться от протестов против нового католичества, покидали свои жилища. Благороднейший из тогдашних англичан отказался стать священником церкви, служение которой можно было «купить только рабством и клятвопреступлением»

Как известно, Джон Мильтон покинул Кембридж, посвящая себя «тому жребию, все равно высокому или низкому, к какому призывают его время и воля Неба». Но они призвали его не к духов ному званию, к которому он стремился с самом) детства. Впоследствии он с горечью рассказывал о том, как «прелаты выгнали его из церкви». «Достигнув зрелых лет, я заметил, что в церковь вкрался деспотизм и что человек, желающий служить ей, должен превратиться в раба и притом принести присягу, добросовестное принятие которой было прямым клятвопреступлением или противоречило его убеждениям; поэтому я предпочел безупречное молчание священному сану, покупаемому рабством и клятвопреступлением». Несмотря на сожаления отца, он удалился в новую усадьбу, приобретенную нотариусом в соседней с Виндзором деревне Гортон, и спокойно занимался там наукой и поэзией.

Поэтический толчок, данный Возрождением при Стюартах, посте пенно замер. Драма щеголяла грубостью и ужасами; Шекспир спокойно умер в Стратфорде в детские годы Мильтона; в год его поселения в Гортоне (1633) появилась последняя и худшая из пьес Бена Джонсона; Форд и Мэссинджер были еще живы, но преемниками их являлись только Ширли и Дэвенэнт. Правда, вдумчивое философское настроение эпохи породило свои особые школы; Голл, прославившийся потом как епископ, ввел в моду поэтическую сатиру, энергичным представителем которой стал Уизсер; сэр Джон Дэвис положил начало так называемой метафизической поэзии, в которой сильно выявлялся холодный прозаический рассудок и которую похоронил своей фантастической вычурностью Дони; религиозной поэзии принесли популярность мрачные аллегории Куорла и утонченность, пробивающаяся сквозь массу острот и нелепостей Джорджа Герберта.

Уцелевшие остатки поэтической жизни можно было найти в нежной фантазии и веселой болтовне лирических певцов вроде Геррика, у которого прелесть не затрагивалась страстью и часто искажалась пошлостью и педантизмом, или в школе прямых преемников Спенсера; там в идиллиях Брауна и в неудобочитаемых аллегориях обоих Флетчеров еще сохранялось отчасти если не сила, то обаяние их главы. Последова телем Спенсера был сам Мильтон; в старости он признавался Драйдену, что для него образцом был Спенсер, а в своих ранних произведениях, написанных в Гортоне, он с любовью говорил о «важном и торжественном тоне «Царицы фей», о ее лесах и мрачном очаровании, где больше смысла, чем кажется». Но у него нет и следа слабости и вычурности, которые отличали преемников Спенсера. В «Allegro» и «Penseroso», первых плодах его уединения в Гортоне, мы встречаем богатую фантазию и мелодию елизаветинской поэзии, ее роскошную образность, ее симпатии к природе и человеку.

Правда, молодой поэт утратил прежние свободу и целостность, свойственные Возрождению; его произведения отзываются больше риторикой, чем страстью; у него отсутствовала способность к драматизму, а его живописные описания лишены точности и определенности. Воображение Мильтона было недостаточно сильным, чтобы он мог отождествлять себя с воображаемым им миром; он стоял в стороне от последнего и как будто рассматривал его на расстоянии, устраивая его по своему усмотрению. В этом отношении он как в своих ранних, так и в более поздних поэмах уступал Шекспиру или Спенсеру; но этот недостаток почти возмещается благородством чувства и выражения,