Поэт потратил годы, наблюдая за облаками в ожидании музы, которая так и не пришла. Пример Родена призывал к действию. Теперь работа значила жизнь без ожидания. Кроме того, Рильке сделал вывод: «Работать – значит, не умирать».

Глава 7

Биографы начали бы с самого начала. Они рассказали бы, как мальчик-Роден тупым лезвием резал по дереву, чтобы заработать на хлеб. Или как юноша-Роден работал на Севрской фарфоровой мануфактуре. Определили бы, кто первым повлиял на него – Данте, Бодлер, Микеланджело, – и когда случилось пророческое пробуждение, где та граница, которая повлияла на будущее гения. Такой подход одновременно «привычный и трогательный».

Но историю Огюста Родена нужно рассказывать иначе. Рильке, по крайней мере, хотелось поведать ее по-другому. В октябре Роден отправился в Италию, чтобы навестить друга, и у Рильке образовались три недели беспрерывной работы над монографией. За сломанным письменным столом он размышлял, как же начать пугающую первую страницу.

Он неотрывно смотрел на кирпичную стену за окном. Ходил из угла в угол и оттягивал начало работы. Привыкнув держать окна открытыми, Рильке страдал, когда ветер вносил в комнату жирный запах картошки фри, смешанный с больничными йодовыми испарениями. Когда вонь делалась нестерпимой, поэт отправлялся в Люксембургский сад, где прислонялся головой к решетке и глубоко дышал. Но даже запах цветов, густо растущих в саду по краям дорожек, раздражал его чувствительное обоняние.

В гостиницу он возвращался всегда до восьми вечера, прежде чем улицы заполнялись пьяными. В комнате, где прежние ароматы вытеснял запах горящего керосина, он садился за стол и подумывал, чтобы начать книгу с рассказа о скульптурах, которые прославили Родена. Но потом решил, что слава Родена едва ли связана с его работами. На писчей бумаге поэт отметил: «Слава – это всего лишь скопление недомолвок вокруг нового имени».

Нельзя начинать рассказ и с детства скульптора – увидев Родена за работой, Рильке решил, что он уже родился великим. Его величие подобно грандиозности готического собора или царственности каштана в полном цвету. Чтобы рассказать такую историю, поэту пришлось бы начать с ветвей и двигаться в обратном направлении к стволу, а затем вгрызться в землю, где покоится расколотое зернышко.

Рильке не спалось. Грохот трамваев мешал до конца расслабиться. А если и удавалось задремать, возвращались домой соседи: они оглушительно топали по лестнице, и поэт подскакивал в страхе, что они сейчас вломятся к нему.

Лежа без сна, поэт призывал Бодлера, как ангела-хранителя. Он повторял про себя начало бодлеровского стихотворения в прозе «В первом часу ночи» из сборника «Парижский сплин»: «И вот! Я наконец один!.. отступила тирания человеческих лиц!» Но тут же Рильке принимался сравнивать себя с Бодлером, и подступал новый приступ тревоги.

Роден никогда не сталкивался с такими трудностями. Никогда не задавался он вопросом, почему стал художником, и в этом ли его предназначение.

– Какой была ваша жизнь?

– Хорошей.

– У вас были враги?

– Не те, что мешают работе.

– А слава?

– С ней работа обернулась долгом.

– А ваши друзья?

– Они ждут моих работ.

– А женщины?

– Работа научила меня их уважать.

– Но вы тоже однажды были юны?

– Тогда я ничем не отличался от остальных. В юности ты ничего не знаешь, знания приходят с возрастом и никогда не торопятся.

В отсутствие Родена поэт искал компании других художников, которых почитал. Он познакомился с испанским портретистом Игнасио Сулоагой, который хоть и был всего на пять лет старше Рильке, но уже приобрел широкую известность в Европе и в тот год выставлял несколько работ на Венецианской биеннале. Обладатель бочкообразной груди и густых черных усов, баскский художник излучал непринужденную уверенность. Он никогда не делал набросков для своих картин – сначала прямо на холсте обозначал контуры углем, а затем заполнял их темными красками.

Сулоага привел Родена в такое восхищение, что однажды скульптор за одну его картину заплатил тремя своими статуями. Позже Рильке осознает, что Сулоага станет единственным, помимо Родена, художником в Париже, который «глубоко и надолго поразит» его. Но связь их преимущественно была односторонней. Рильке не раз отправлял баскскому художнику восторженные письма, но никогда не получал столь же восхищенных ответов, как, вероятно, хотел. И все же однажды Сулоага пригласил поэта в свою мастерскую, где представил ему работу другого выдающегося мастера – Эль Греко. Буйные библейские сюжеты художника, «рожденного греком», но прославившего эпоху Испанского Ренессанса, поразили Рильке дикой глубиной, какую прежде он видел лишь в собственных кошмарах. Эль Греко создавал непропорциональные тела, длинные и гибкие, как пламя свечи, и явно опережал не то что свой XVI век, но и нынешнюю эпоху.

В этом же месяце Рильке пришлось готовиться к скорому приезду жены в Париж. Он нанял две комнаты на улице Аббе де л’Эпе, в доме № 3, в Латинском квартале, в паре кварталов от гостиницы. Супруги собирались жить под одной крышей, но в разных комнатах. В реальности пара виделась лишь по воскресеньям, когда супруги читали друг другу отрывки из «Нильса Люне». На день рождения Рильке подарил жене сборник эссе «Жизнь художника» Густава Жеффруа и подписал: «Кларе. Любимой матери. Художнику. Другу. Женщине». Ни слова о жене или возлюбленной. Но тогда Клара, вероятно, не обратила на это внимание. За месяц она уже получила несколько заказов, так что второе пребывание в Париже оказалось более плодотворным, чем первое.

Что еще важнее, она получила возможность видеться с Роденом. Каждую субботу скульптор устраивал день открытых дверей в своей мастерской, и почти всякий раз Клара носила туда свои работы.

«Близость к Родену ее не смущала, а скорее подбадривала, помогала развиваться, взрастила в ней уверенность и спокойствие – пребывание в Париже в конце концов принесло ей пользу», – писал Рильке.

После посещения Мёдона вместе с мужем Клара заметила, что там она «освободилась в окружении того, что несет человеку лишь добро. Прекрасные фрагменты и целые фигуры стояли в траве или возвышались на фоне неба, лужайка будто приглашал к детским забавам, а в небольшом углублении покоился озаренный солнцем античный торс».

К этому времени Рильке почти закончил монографию. Он в полной мере изучил и исследовал творчество Родена и благодаря этому стал иначе смотреть на мир:

«Теперь цветы пробуждают во мне невыразимую массу чувств, а животные дарят необъяснимо странные восторги. Порой таким образом я воспринимаю и людей – руки живут своей жизнью, губы произносят слова; на все я теперь смотрю с большим спокойствием и верностью». И хотя Рильке учился видеть как художник, он еще не