7

Остановка. Глухонемая пара покинула вагон, зато вошел слепой старец со своей «суетной палкой» — один, без провожатого. Кое-как выбри­тые впалые щеки, страдальческое выражение тон­ких губ и острого адамова яблока. Никто из моск­вичей и гостей столицы не шелохнулся: экая неви­даль. Матвей освободил старику место (тот цепко ухватил его за руку, усаживаясь), а сам, пройдя по шаткому полу в другой конец вагона, прислонил­ся к стенке у дверей. Напротив него сидела мо­лодая цыганка с грудным младенцем на руках. На голове — пестрый платок, на шее — несколько спутанных цепочек с золотыми кулонами. Лицо миловидное и настороженное. Младенец проснул­ся, обвел глазами вагон с мигающим плафоном на потолке и немедленно заревел. Цыганка, держа его одной рукой, другой бесстыдно вытащила из выреза платья мягкую желтоватую грудь и при­строила в его жадные губы черный сморщенный сосок Дитя зачмокало и вновь прикрыло глаза. Пассажиры (кроме одного) с удовольствием на­блюдали за процедурой.

Бывают дни, когда голова так ясна, что, кажет­ся, замечаешь и понимаешь все вокруг. Что вон тот человек напротив, судя по напряженному ше­велению губ, читает английскую книгу (а потом, сходя на остановке, бросаешь взгляд и видишь, что так и есть), что, например, у того сутулого юноши и той зеленоглазой девушки первое свида­ние, а та полнотелая дама в норковой шубе, судо­рожно шарящая в ридикюле, забыла дома кошелек Морщинистое лицо слепого старика волшебно разглаживается, уменьшается, светлеет, широко раскрываются его чистые глаза, и вот он уже пред­стает перед нашим внутренним зрением щекас­тым смеющимся младенцем, каким был семьде­сят лет назад, в самом начале жизни. Этим сказочным просветлением, пожалуй, стоило бы на­учиться пользоваться в иных целях, и тогда, как знать, можно было бы достичь состояния еще бо­лее ясного, дающего ответы на вопросы более высокого порядка. К примеру: каково его другу, Дмитрию Столярову, ушедшему вечно прогули­вать уроки, там, за чертой мелкотравчатой он­тологии, в стране чистой поэзии или поэтичес­кой чистоты (когда каждый звук на своем месте), проскваживающей порой нездешним холодком в наших редких, земных, пронзительных снах? Если только это наше «каково» и «там» хоть как-нибудь приложимо к великой тайне, о которой речь, — как компас бесполезен на полюсе, а словарь фин­ского языка никчемен в Алжире. Рассудок, как тот слепец, хватается за первый попавшийся выступ, чтобы не упасть, шарит в потемках среди нехит­рой утвари своих грубоватых понятий, и если натыкается на что-то несуразное, многоугольное, беспредметное, то, озадаченно повертев его так и сяк и не зная, к чему приложить, отбрасывает его в сторону — до следующего случая.

«Опричная». Теперь скоро.

В вагон ввалилась разношерстная толпа с коль­цевой станции, и сразу всем стало тесно. Среди вошедших была нищенка в грязном балахоне, при­несшая с собой душок сырого подвала и отхоже­го места. Выражение лиц у пассажиров немед­ленно сделалось таким, как будто это не лица, а спины с нарисованными глазами. Гнусавя что-то невнятно-просительное, она с трудом пробира­лась из одного конца вагона в другой, невольно обтираясь об ворс или мех каждого, кто был на ее пути, на каждом оставляя частицу своей смрад­ной безысходности. В руках она держала кусок картона с лаконичной в своем отчаянии над­писью: «Живу на улице». Вот что значит «космы»: грязно-седые спутанные пряди разной длины. А лицом она разительно схожа с той сухопарой учительницей русского языка, что была у меня в начальных классах. Как-то ее звали? Что-то про­стое... Екатерина Николавна? Наталья Ивановна? Татьяна Дмитриевна?

Матвея еще плотнее затолкали в самый угол ва­гона. Чья-то щербатая щека, чьи-то мясистые уши, чей-то карий пытливый глаз, косящий на газетную страницу в руках соседа в неутолимой жажде но­востей — новостей, в которых не было ничего но­вого. Коронации, перевороты, катастрофы, взлеты и падения финансовых домов, войны, празднест­ва, кораблекрушения, урожаи, эпидемии, открытия, нищета и роскошь, репрессии и депрессии, навод­нения и пожары, парады и погромы, премии и при­говоры, приемы и покушения. Это вечное маятни­ковое качение вверх — вниз, вверх — вниз. Прилив и отлив, рассвет и закат, вдох и выдох — всего толь­ко легкое колебание в пределах очередного этапа эволюции... Самое страшное, что можно себе пред­ставить в эту минуту, — это что состав заглохнет на полпути и в вагоне погаснет свет. Вой, проклятья, детский плач, удушливый мрак и чьи-то угловатые тени со всех сторон. Брр. Не хочу и думать. Вернем­ся лучше к нашим запредельским мыслям

8

Несколько дней назад с Матвеем произошел престранный случай. Вернувшись домой со служ­бы, он нашел у себя в кармане пальто вчетверо сложенный лист бумага с короткой запиской от Марка Нечета. Кто ухитрился сунуть? — терялся в догад­ках Матвей. — Где? В гардеробе банка? В подземке? Или прыщавый юноша на бульваре, сказавший «ви­новат!»? Записка была составлена от руки, фио­летовыми чернилами, на плотном гостиничном бланке с эмблематической триадой («Hotel Les Trois Rois». Blumenrain, 8. Basel). Сев на стул в прихожей, Матвей тут же прочитал и дважды перечитал ее.

Дорогой друг Надеждин!

Надеюсь, Вы все также в Москве и благопо­лучны, А наш славный rosariumодолевает пле­сень: слишком много воды кругом. С этим нуж­но что-то срочно делать, иначе все цветы по­гибнут [слово «все» было дважды подчеркнуто]. К тому же старая оранжерея нуждается в ос­новательном ремонте. Взываю о помощи. Поду­майте, мой друг, что бы Вы могли предпринять со своей стороны (имея в виду Ваши феноме­нальные знакомства) и притом безотлагатель­но, sine mora[31].

Если что-то разузнаете, не трудитесь пи­сать — почта берет теперь по меньшей мере две-три недели, — а лучше к Вам заглянет на днях один мой старинный московский приятель.

Дочь [исправлено со слова «ночь»] шлет Вам воздушный поцелуй с ароматом (в этом году весна необычайно теплая: в Крыму вот-вот за­цветет миндаль).

Спасибо за открытку к Рождеству: я всег­да любил этих трех немного растерянных ца­рей — Каспара, Бальтазара и Мельхиора.

С искренним почтением,

Ваш MN.

P.S. To в самом деле была розовая чайка (Rbodostetbia rosea)! Несколько лет назад я ви­дел еще двух.

Первой мыслью Матвея по прочтении было: так, значит, это правда о строительстве плотины и дело близится к концу — о чем злорадно шеп­чутся в кабаках и вокзальных буфетах, в прием­ных и редакциях? А он-то полагал, что это толь­ко новая газетная кампания и дальше слов дело не пойдет. Затем он вспомнил тот день, когда впер­вые увидел Розу, и чайку на льдине, и Нечета в серой шляпе, затем отметил про себя, как ловко Марк дал ему понять, что это было написано им собственноручно (Надеждиным он называл его в шутку и в память об известном издателе), и только после этого подумал о Саше Блике, на которого Нечет намекал в своей записке. Неужто Блик не знает об этой идиотской плотине? — продол­жал размышлять Матвей, готовя на кухне скуд­ный холостяцкий ужин. — Не может этого быть. Но отчего же он бездействует? Неужели же он, с его властью, не может сказать им, как сказал од­нажды Потемкин за ужином Платону Зубову: «Да оставь ты этих пришлых далматцев в покое, Христа ради. Пусть живут себе, как им вздумает­ся, на своих никому не нужных шхерах»? Едва ли, впрочем, он принимает это так близко к сердцу. Он теперь «птица большого полета», мыслит с размахом... Говорят, что после встречи с фюре­ром разочарованный Шпенглер заметил, что ожи­дал увидеть тирана, а не тенора. Che dopotutto non era vero[32]. К чему это я вспомнил? Ах да, театр. При чем здесь театр? Что там у него может быть за дело?