Прошло еще несколько лет, прежде чем они вновь смогли повидаться. Это случилось весной, в Варшаве, куда Роза, десятилетняя дурнушка, де­вушка-сырец, отправилась на поезде со своим танцклассом — плясала народные, — а Ксения То­милина, узнав об этом из ледовито-деловитого письма Нечета, примчалась на синем экспрессе из Парижа: одна, смугла, напудрена, надушена, рас­терянна. Когда концерт закончился и все захло­пали и голорукие девочки в воздушных юбках и лаковых туфельках, раскланявшись (третья с ле­вого края? вторая с правого?), упорхнули со сце­ны, она пробралась за кулисы с букетом бледных зорь в хрустящем сарафане и не сразу нашла, а потом не сразу узнала такую высокую, худень­кую, — нет-нет, на сей раз слез не будет...

Роза никому не рассказывала о своем детстве. Подруг, с которыми можно ночи напролет обмениваться стыдными секретиками и надуманными фобиями, у нее не было. Только с Матвеем она была вполне откровенна, только ему она доверя­ла, это правда. Но ведь и он изо всех сил старался ценить эту дружбу, которая, как ржавая дверь в подземелье, отделяла его от других потайных со­кровищ, совсем других Ее светлые лазурно-серые глаза, ее мягкие янтарные волосы, прохладное прикосновение ее пальцев, весенний вербный пу­шок на мочках ее маленьких, любовно вылеплен­ных, непроколотых ушей. Позже, много позже, уже с головой уйдя в огромную воронку москов­ской жизни, он понял, что был для нее кем-то особенным, отличным от всех прочих, вившихся вокруг нее поклонников, что она была по-своему нежно привязана к нему. Только ему она разре­шала брать книги из их домашней библиотеки, занимавшей всю западную часть второго эта­жа, только ему она позволяла, нарушая отцовский запрет, рассматривать великолепную коллекцию ректорских печатей и перстней, за которую, как она вскользь заметила, городской музей смирен­но предлагал целое состояние — миллион ма­рок новыми. Только ему она могла простодушно пожаловаться на приснившийся ей эротический кошмар или то особое волнение, какое охваты­вает ее, когда... Но ни одна воздушная пауза, ни одно случайное прикосновение все же не пере­шли ни в поцелуй, ни в объятие.

Так прошел июнь и июль. И вот как-то в на­чале августа, во время долгой велосипедной про­гулки, заехав на ветреный верх крутого холма Бре­га, самое высокое место архипелага (530 м над ур. моря), они, отдыхая, лежали в пряной траве у величавых развалин древней башни. Ее обнаженное колено невинно касалось его голой волоса­той голени со свежей царапиной. Ее глаза были закрыты. Матвей смотрел в палевые небеса, по которым неслышный аэроплан справа налево чер­тил меловую полосу. Заполняя до краев огром­ную пустую чашу тишины, напряженно жужжа­щий шмель подлетел к фиолетовой головке ко­лючего татарника и, сев на нее, выключил звук. Между блестящих спиц велосипедного колеса за­стряли желтые цветки ракитника с перемолоты­ми в зеленую кашу стеблями, а из-под рамы вы­глядывала мелкая, песочного цвета ящерица. Она долго неотрывно глядела черными бусинками глаз на Матвея, потом сделала неуловимо-быстрое дви­жение и исчезла. Тогда Матвей, наклонившись, поцеловал Розу в губы. Она открыла глаза и, чуть помедлив, как-то вопросительно ответила на его поцелуй, но тут же отстранилась и посмотрела на него с каким-то доброжелательным изумлением.

«Ах, она и не подозревала, что он влюблен в нее! Ведь они так мило дружили все это вре­мя. Книги, картины, антикварные вещицы, ста­рые клоуны площадного цирка — всем этим так приятно было наслаждаться в его обществе, но теперь... Ах, она должна была давно догадаться. Какая же она дура. Но нет, у них ничего не вый­дет, решительно ничего. Она несчастливо и уже давно влюблена в одного морского офицера, ко­торый только два месяца в году бывает на остро­вах. К тому же он женат. Нет, не этот, другой. Нет, она не скажет. Да и какое это имеет значе­ние. Но как же ей жаль (c'est bien dommage!), что рушится их дивная, сказочная дружба!»

«Смотри, — сказал он, с трудом выговаривая слова, задерживая воздух, чтоб не разрыдаться, — смотри, какая глубокая тень легла на Змеиный, а здесь все залито солнцем. Я придумаю целую стра­ну для тебя, населю ее людьми и животными, за­ставлю их страдать и радоваться и уничтожу ее напрочь, как ворох исписанных страниц, — если ты откажешь мне хотя бы изредка видеться с то­бой».

«Ты же знаешь, мужчина не должен так гово­рить. Нет, отпусти меня. Как мы можем теперь встречаться, после твоего признания? Это невоз­можно, нет и нет. Довольно. Прошу тебя... Нам пора возвращаться домой: видишь, какая страш­ная туча плывет издалека?»

1

Эх, Саша Блик, Саша Блик, вот так дела, гляди: был ты мальчишка с веснушками на круглом ли­це и ссадинами на коленях, любил ты, присев на корточки, колоть куском кирпича горькие абри­косовые косточки, а теперь тебе за тридцать, ты сидишь в кресле, закинув ногу на ногу, блестит носок старательно начищенного ботинка, между плечом и щекой, как скрипач скрипку, ты дер­жишь телефонную трубку и что-то быстро запи­сываешь в крокодиловую книжечку (имена? тези­сы? цифры?), а на столике подле тебя, прикры­тый листком бумаги, стоит стакан минеральной воды, и бледный, плохо выбритый человек в мя­том черном костюме в полоску маячит у тебя за спиной, всякую минуту готовый не задумываясь выполнить любую твою прихоть. Давно ли, Саша, спрашиваю я, давно ли мы лазали по яблоням в запредельских «угодьях», сажали на нитку шерс­тистых шершней, летавших, покуда хватало сил, по кругу, по кругу, будто «дрессированные», дав­но ли на берегу днепровского залива пекли в уг­лях сладкие картошки? Что же с нами случилось такое, как же это мы так испакостились?

Александр Блик, русоволосый упитанный че­ловек с голубыми водянистыми глазами, окончив говорить, положил трубку, снял со стакана бу­мажку и громко глотнул воды. Его тощий помощ­ник, подавшись всем телом вперед и вытянув из тесных воротничков жилистую шею, вниматель­но проследил красными от бессонницы глазами за его манипуляциями и, вернувшись в исходную позицию, вновь уставился в пространство, в ко­тором пребывал Матвей.

Встреча старинных друзей проходила в про­сторной, хорошо проветренной и тщательно вымытой гримерной МХАТа (к тому же совсем не­давно во всем здании был сделан капитальный ре­монт). Веки и брови у Блика уже были подкраше­ны тушью, отчего он смахивал на героя немого кинематографа. До начала репетиции оставалась четверть часа. Матвей так был озабочен делом спасения Запредельска, что даже не нашел в себе сил удивиться новому правилу, недавно введенно­му в отношении всех столичных чиновников выс­шего ранга, — единожды в неделю обучаться ак­терскому мастерству по системе Станиславского и под руководством опытного режиссера. В конце года чиновникам надлежало держать государст­венный экзамен: сыграть перед избранной пуб­ликой в настоящем спектакле. «Там решили, — подняв кверху палец, пояснил Блик, — что луч­шей практики для нас нельзя придумать. Лично я очень одобряю эту затею. Здорово отвлекает от текучки и сплачивает сотрудников. Да и культур­ный уровень приподнять нелишне». Роли рас­пределялись сообразно с положением, какое чи­новник занимал во властных кругах. Если бы, к примеру, ставили «Гамлета», то Александру Блику, который в последнее время стремительно, через ступень, шагал по карьерной лестнице, могла бы достаться роль Фортинбраса, если даже не прой­дохи Клавдия. Главным же знаком его резко воз­росшей популярности в народе было недавнее по­явление на прилавках недорогой «Бликовки».