– Байда, держи курс 90! Мотор трясет – видимо, подбили!

Я разворачиваюсь на восток. Увеличиваю скорость, оглядываюсь вперед, по сторонам, но Куманичкина так и не вижу. Через минуту слышу команду:

– Байда, развернись вправо на 90.

Я недоумеваю, но команду выполняю. Затем слышу:

– Развернись влево на 180, я у тебя слева-сзади.

Посмотрев влево назад, я вижу самолет Куманичкина и пристраиваюсь к нему. Мой ведущий летит на небольшой скорости, а я маневрирую сзади, чтобы не пропустить новой атаки немецких самолетов. Но один из этой пары, видимо, был подбит или сбит, а другой потерял нас или просто не стал преследовать.

Вдали показывается река. Немецкие зенитки молчат – видимо, считают нас за своих. Зато с нашего берега видны вспышки: нас, видимо, принимают за немцев. Куманичкин резко маневрирует, уходя от трасс снарядов, я следую за ним. Но вот огонь прекратился – видимо, нас опознали. С трудом мы выходим на аэродром и производим посадку.

После посадки я подхожу к самолету Куманичкина, который осматривает винт своего самолета. В его лопасти ближе к концевой части пробоина от пули немецкого крупнокалиберного пулемета или бронебойного снаряда. Я думаю, что сейчас меня отчитают, что я не предупредил атаку немецкого самолета, но в ответ слышу:

– Молодец, вовремя отбил атаку! Я тебя потерял, когда начало трясти самолет, а потом увидел впереди и разворотами пристроился.

Рассказываю, что стрелял по ведущему немецкой пары и, видимо, попал, а затем подвергся атаке второго «фокке-вульфа», которого отогнал, но преследовать не стал. Куманичкин говорит:

– Правильно сделал, под нами был аэродром, и там бы еще взлетели немцы.

На проявленной пленке моего фотокинопулемета были прекрасно видны взрывы на немецких автомашинах, но немецкий «фокке-вульф» был виден так смутно, что как сбитого мне его не засчитали. Решили, что в лучшем случае я его подбил. Винт же самолету Куманичкина заменили той же ночью, и на другой день мы уже были готовы вылетать.

К нам на аэродром села новая истребительная дивизия, командовал ею Василий Сталин. Невысокого роста, рыжеватый, он запомнился нам своей страстью к футболу. Обычно он сидел и подбадривал свою команду, но в трудные для нее моменты выбегал на поле и сам начинал судить, да так пристрастно, что другая команда не выдерживала и начинала бастовать. После такого Василий обычно несколько успокаивался, и игра благополучно доходила до конца. Лишь однажды страсти были так накалены, а игроки так взволнованы, что матч не удалось окончить.

Встреча Нового, 1945 года проходила очень торжественно. К нам приехали артисты и кинооператоры. Наряду с артистами выступали и наши летчики. Гвоздем программы были неаполитанские песни, исполненные Витей Фоминым, а также пляски. Паша Масляков традиционно исполнил «танец трех верблюдов», а Иван Кожедуб лихо отплясал молдаванеску.

На вечере отличилась и наша любимица медвежонок Зорька. Попал к нам этот медвежонок следующим образом: его подарили Александру Александровичу Новикову летчики Карельского фронта, а когда он прилетел к нам в полк, то привез его с собой и оставил – видимо, хлопотно было ухаживать за ним. Спала Зорька вместе с летчиками, залезая на кровать и наваливаясь на летчика сверху. Пока она была маленькая, это еще было ничего, но через несколько месяцев спать под таким «грузом» стало уже невозможно. Питалась она в столовой: приходила туда и начинала облизывать официанткам ноги, а те, конечно, наливали ей или компота, или каши. Из летчиков она больше всего любила Диму Нечаева, который всячески заботился о ней: подкладывал ей кусочки послаще, мыл, расчесывал. Зорька отвечала ему своей привязанностью, позволяла гладить, тормошить себя. Других она не признавала и на попытки погладить ее отвечала ревом, а иногда и кусалась. У меня до сих пор остался шрам на руке от ее зубов! Днем, как правило, она сидела у Нечаева на самолете. Когда ему надо было вылетать, ее приходилось поначалу силой оттаскивать от самолета. Постепенно она привыкла и, как только мотор начинал работать, убегала уже сама. После возвращения летчика из полета она опять забиралась на крыло и ждала, когда он выйдет.

В этот вечер на Зорьку нацепили несколько десятков трофейных крестов – немецких орденов. Позванивая ими, она обходила столы и собирала дань в виде печенья и конфет. Затем ушла на кухню и принялась вылизывать банку сгущенного молока. В это время начался концерт и на сцену вышла московская певица. То ли пение привлекло Зорьку, то ли она приняла певицу за нашу официантку, также подкармливавшую Зорьку конфетами, но, выйдя на сцену и увидев стоящую на сцене женщину, Зорька медленно подошла к ней и стала обнюхивать, затем начала тереться о ногу певицы и лизать ее. Певица, исполняя песню, раза два отмахнулась рукой, но затем опустила глаза и... Несмотря на все наши уговоры, больше она на сцену не вышла. Естественно, Диме попало по первое число!

История Зорьки окончилась трагично. Будучи уже в Германии, она убежала днем с аэродрома. Проезжавшие по дороге солдаты, естественно, не упустили столь редкостную добычу и убили ее. На следующий день кто-то из батальона аэродромного обслуживания решил угостить летчиков медвежатиной. Летчики есть отказались...

* * *

После почти месячного перерыва, в январе поступила команда: полку перелететь под Варшаву. Через несколько дней нам сообщают: началось наступление войск 1-го Белорусского фронта. Погода плохая, но вот она чуть улучшается, и мы вылетаем прикрывать наши наступающие части, которые обходят Варшаву с севера и юга. Немецких самолетов не видно, но на земле множество отступающих немцев. Вот и автоколонна с уходящими немцами. Мы начинаем штурмовку, и на этот раз я стараюсь не увлекаться и все время держу в поле зрения самолет Куманичкина. Несколько автомашин горит, мы делаем еще один заход и, создав затор на дороге, уходим домой.

На другой день следует перелет в Сохачев – город километрах в пятидесяти западнее Варшавы. Мы садимся, заруливаем и, вылезая из самолетов, слышим на другой стороне пулеметную и орудийную стрельбу. Нам объясняют, что это наши танкисты, захватившие утром аэродром, продолжают вести бой с немцами, окопавшимися на другой стороне аэродрома. Тогда мы взлетаем и начинаем штурмовать немцев. Вскоре стрельба затихает: видимо, немцы ушли или, разгромленные, прекратили сопротивление.

На следующий день мы осматриваем аэродром. Множество оставленных, видимо, поврежденных самолетов: «мессершмитты», «фокке-вульфы». Мы залезаем в кабины, осматриваем приборы, рукоятки управления и находим, что наши «лавочкины» гораздо красивее и изящнее. Саша Васько залезает на нос Me-109 и, торжествуя, показывает, что теперь мы победители.

На другой день команда: перелететь в Иновроцлав. Это небольшой город на север от Сохачева. Там нас застает распутица, почва размягчается, и на этом аэродроме мы застреваем почти на неделю. В Иновроцлаве мы живем в немецкой казарме, спим на двухэтажных железных койках и страдаем от вынужденного безделья. Наши войска ушли далеко вперед, а мы застряли! В одну из ночей ребята, видимо, решили повеселиться. По крайней мере, придя после ужина в казарму и после недолгих разговоров улегшись спать, они стали посмеиваться. Вдруг я слышу: