преимущественно студенты, показал нам, что диктатура группы заговорщиков в условиях неразвитости пролетариата как раз и является средством для господства академиков над рабочими.

Развив этот ход мыслей, Люксембург приходит к заключению:

«На самом деле ничто так легко и верно не предает молодого рабочего движения в руки властолюбивых академиков, как попытка заковать движение в панцирь бюрократического централизма, низводящего борющийся пролетариат до роли послушного орудия различных комитетов».

После этого Люксембург указывает, что различные течения в рабочем движении, в том числе и оппортунистические, вытекают из данных в настоящий момент объективных условий, и что, поэтому, бессмысленно стремиться уничтожить их путем организационных статутов. И она заключает:

«В этом боязливом стремлении части русских социал-демократов охранить столь многообещающе и жизнерадостно развивающееся русское рабочее движение от ошибочных шагов путем опеки всеведущего и вездесущего Центрального Комитета мы усматриваем тот самый субъективизм, который уже неоднократно играл роковую роль в развитии социалистической мысли в России. Поистине комичные скачки проделывает подчас почтенный человеческий субъект истории в ходе своего собственного исторического процесса. Раздавленное, растоптанное русским самодержавием человеческое „Я“ пытается взять реванш тем, что в своем революционном воображении возводит самого себя на трон и объявляет себя всемогущим, — выступая в качестве заговорщического комитета от имени несуществующей „народной воли“. Но „объект“ оказывается сильнее, и кнут очень быстро торжествует, заявляя себя „законным“ выражением данной стадии исторического процесса. Наконец, на сцене появляется еще более законное дитя исторического процесса — русское рабочее движение, которое начинает впервые в истории России творить начатки действительной народной воли. Но в этот момент „Я“ русского революционера поспешно становится на голову и объявляет себя снова всемогущим руководителем истории, — на сей раз в лице „высочайшей персоны“ Центрального Комитета социал-демократического рабочего движения. Наш храбрый акробат не замечает при этом, что единственным субъектом, которому принадлежит теперь роль руководителя, является массовое „Я“ рабочего класса, которое во что бы то ни стало настаивает на своем праве самому делать ошибки и самому изучать историческую диалектику. В заключение позвольте мне сказать открыто: ошибки, которые делает действительное революционное рабочее движение, с исторической точки зрения неизмеримо плодотворнее и ценнее, чем вся непогрешимость самого лучшего „Центрального Комитета“».

Такой язвительной иронией Роза Люксембург встретила первые проявления «большевизма». Это название возникло на Лондонском съезде 1903 года, на котором большинство высказалось за организационный план Ленина. Большинство это было не очень внушительное — 26 против 25. Среди этих 26 был и Плеханов, который тогда стоял на стороне Ленина, но впоследствии признал свою ошибку. Если бы Плеханов с самого начала выступил против Ленина, то у последнего не было бы большинства.

Но это, конечно, изменило бы лишь название обоих течений, конечный результат остался бы тот же.

Лондонский съезд был созван для того, чтобы укрепить единство партии. Когда делегаты через месяц непрерывных заседаний разъехались, раскол партии на большевиков и меньшевиков был уже совершившимся фактом; раскол этот некоторое время формально не проявлялся, но по существу шел все глубже и глубже. Даже революция 1905 г. не принесла в этом смысле ни малейшего улучшения, скорее наоборот. Революция в необычайной степени увеличила размеры и интенсивность массового движения, но быстро оправившаяся реакция снова сделала необходимым существование тайной организации. И борьба подпольных групп за власть над массами получила теперь лишь больший размах и большую интенсивность.

В этой борьбе Ленин всегда умел оставаться победителем, он беспощадно расправлялся со всеми деятелями и организациями, которые становились на пути его диктатуры. Он был ревнивым божеством, которое не терпело рядом с собой никаких других богов. В этом смысле он был совершенно единодержавный властитель. Но так как к его услугам в то время не было государственной власти, то он, не задумываясь, прибегал к оружию слабых — к клевете. В его распоряжении, впрочем, были и другие средства: «Борьба за власть» в партии, которая объективно была борьбой группы «профессиональных революционеров» за право опеки над социал-демократическим рабочим движением, внесла усиленную деморализацию в партию с того момента, как упомянутые «профессиональные революционеры», опираясь на имевшиеся в их распоряжении значительные денежные средства[11], стали пытаться подчинить себе партийную организацию, думскую фракцию, рабочую прессу и т. п.

Таким путем, внутри большевистской организации демократия была устранена и заменена диктатурой Центрального Комитета со всеми ее атрибутами, еще задолго до того, как большевизм объявил войну демократии, как форме государственного строя. Он требовал демократии и притом самой далеко идущей до тех пор, пока он сам еще не был у власти. Когда же ему в октябре 1917 года удалось, путем смелого переворота, захватить в свои руки государственную власть, то он немедленно принялся приспособлять государственный строй к строю своей партии, принявшей в этот момент название коммунистической. До того они объявляли себя единственной настоящей социал-демократической партией России, но теперь это имя стало несовместимо с уничтожением демократии.

Теперь можно было с большим; успехом, чем раньше, приняться за уничтожение других пролетарских партий, так как теперь в их распоряжении, помимо клеветы и коррупции, были также и средства прямого подавления, даже физического уничтожения инакомыслящих социалистов путем террора.

Но простого роспуска всех других социалистических партий оказалось недостаточным для того, чтобы всецело подчинить разбуженные революцией рабочие массы влиянию большевистской партии и ее Центрального Комитета, так, чтобы всемогущество или диктатура рабочего класса само собой превратилась в диктатуру Центрального Комитета. И тогда для достижения этой цели не осталось ничего иного, как вернуться к методам царизма, прикрытым вначале всякого рода обманчивыми покровами. Для отсталости России и ее пролетариата характерно, что нечто подобное могло быть осуществлено. Это доказывает, как глубоко вкоренился царизм в общественных условиях России, (но, конечно, не в ее потребностях).

В государстве была создана новая бюрократия, совершенно по тому образцу, который Ленин в 1904 г. сочинил для партийной организации. Подобно тому, как у него центральный орган партии имел задачей контролировать, руководить и определять все жизненные проявления как отдельных партийных деятелей, так и всего рабочего движения, — так и эта новая бюрократия должна была контролировать, направлять и определять все жизненные проявления всего населения России не только в области государственного бытия, но и во всем процессе производства и обмена, — мало того, контролировать, направлять и определять всю социальную жизнь, все мышление и чувствование народных масс страны. Если, по словам библии, без воли божией ни один волос с головы не спадет, то в советской республике ни одного гвоздя нельзя вбить в стену без разрешения всемогущей и всеведущей советской бюрократии.

Для того, чтобы сделать невозможным всякое сопротивление этому чудовищному